не могу придумать гениальный план, как помочь ей, как помочь Синти. Поэтому я полностью сосредоточиваюсь на Хуонг, на том, что нужно малышке каждую минуту, чтобы не думать о том, каково ей там, внизу, в вонючем полуподвале.
Синти.
Синтия.
Я должна держать в памяти ее имя. Повторять его снова и снова у себя в голове. Если я забуду ее имя, то не смогу себя простить. Я должна дать ей хоть немного человеческого достоинства. Она все еще личность, там, внизу, в этой черной дыре под этим богом забытым местом. Она еще жива. Она не просто женщина, запертая в полуподвале. Ее зовут Синти.
За семь лет жизни на этой ферме я ни разу там не была. Таково правило. Но я заглядывала вниз. Когда солнце опускается к порогу входной двери, в конце долгого летнего дня, оно освещает темные уголки этого дома. Я заглядывала туда лишь дважды, в первые дни, в те ясные дни, когда обе мои лодыжки были здоровы, когда задвижки были ослаблены, и в том полуподвале всегда было темно и удивительно прохладно; пахло спорами, тленом, мокрым картоном и гнилью.
Я кормлю Хуонг наверху, и она начинает кусаться. У нее нет зубов, но мне кажется, я чувствую что-то в глубине ее десен, что-то твердое. Я клянусь заботиться о ее зубах, когда они появятся, и если когда-нибудь ей понадобится профессиональная стоматологическая помощь, я как-нибудь обеспечу ей это.
Синти спрятана в полуподвале. Если она и плачет, то мне отсюда не слышно, и поэтому я почти не бываю в гостиной, только готовлю Ленну обед и ужин да поддерживаю огонь в печи. Ленн облегчил мне работу по дому, и это немного идет на пользу моей ноге даже при таком сыром воздухе.
Синти высокая.
Вот что еще не выходит из моей головы: ее рост. Я и сама высокая, но она выше меня, а этот полуподвал, по словам Ленна, высотой по грудь. Там приходится сгибаться чуть ли не пополам, или приседать, или даже становиться на колени. Там близко негде встать в полный рост. За все время, которое Синти там провела, она даже выпрямиться не смогла.
Я истратила целый тюбик вазелина, и Ленн купил мне еще два. Сыпь от подгузников почти прошла. Хуонг теперь выглядит довольнее, но кушает она, точно дикий зверь после засухи: сосет и стучит головой о мою грудь, чтобы получить больше молока, пытается выжать его из меня. Это из-за того, что она кушать хочет? Или потому, что ей, как и мне, нужны лошадиные таблетки?
Я слышу, как скрипит входная дверь.
– Чай! – кричит он.
– Сейчас спущусь, – отвечаю я.
– Не дури. Джейн, чаю бушь? Я счас принесу тебе.
Такое случается впервые на моей памяти.
– Спасибо.
Хуонг все еще кушает, и я слышу, как Ленн ставит чайник на плиту. Я слышу, как Синти кричит из своей тьмы. Он топает ногой. Синти затихает, чайник начинает свистеть, и он поднимается к нам.
– Детеныш-то хорошо жрет, а?
Я киваю, и Ленн ставит рядом кружку с чаем, ту самую, которая ему досталась от поставщика удобрений, у моей кровати.
– Спасибо, Ленн.
– Давай-давай, пей как следует, Мэри! – Он не спускает с нее глаз. – Расти большая!
– Ленн, – говорю я. – Можно ей немножко еды отнести?
– Чего?!
Я киваю в сторону подпола. Его челюсть напрягается.
– Я чуть позже до магазину доеду, ты хочешь что-нить? Может, Мэри вазелину надо?
– Нет, Ленн, спасибо!
Он подходит к комоду в маленькой спальне, открывает дверцу и поворачивается к дощатым полкам справа, на которых лежат вещи его матери.
– Тут одежка кой-какая есть, старье мое, моль все пожрала, но и так сойдет. Ты заштопай, где надо, хошь, я тебе ткань в магазине куплю?
Представляю себе, что я могу сшить для Хуонг. Разноцветные вещи. Мягкую новую одежду, которую я сошью для нее, а не ту, которая его мать сшила для него. Новые вещи, которые будут источником уверенности для нас обеих. И может быть, я смогу перешить старые вещи, приспособить рубашки и брюки, прежде чем малышка вырастет.
– Да, Ленн, если можно.
Он поворачивается ко мне лицом, и в его руке я вижу письма от Ким Ли. Все семьдесят две штуки. Между его пальцев свисает шпагат, которым они связаны, свисает, словно кукольные волосы, раздавленные в его ладонях.
– Тебе еще нужны эти письма? Не наигралась еще с ними?
Я напрягаюсь.
– Да, нужны.
– Ну тогда и не суй свой нос куда не следует! Я не собираюсь с тобой обсуждать, что творится в подполе. Ты за детенышем присматривай, дом в порядке держи, ужин мне готовь, вот твоя работа!
Я киваю.
– Ничего у тебя ведь больше не осталось?
Я снова киваю. Это последнее, что у меня есть на этой земле.
– Так что не потеряй все из-за своей тупой башки.
Я опускаю взгляд на дочь. Она все еще кушает, ее щечки румяные, волосы блестят, словно шелк, от этого тепла, нет, жары между нами, от физического напряжения.
Ленн спускается по лестнице и уезжает на своем «Ленд Ровере». Я укладываю Хуонг на подушки, накрываю одеялом и осторожно спускаюсь по ступенькам на спине. В подвале тихо. Подхожу к входной двери и проверяю, что его нет, а потом смотрю на черный железный засов в верхней части полуподвальной двери и на точно такой же – внизу. Я слышу шум. Скрип дерева. Полуподвальная дверь двигается в косяке.
– Джейн? Джейн, это ты? Это ты? Помоги мне!
Я открываю рот, чтобы что-то ответить, а потом смотрю направо, на камеру в углу гостиной над запертым телевизором. Она подмигивает мне красным огоньком. Я закрываю рот, облизываю губы, прищуриваюсь и возвращаюсь на кухню. После этого она больше ничего не говорит. Я мою посуду, вытираю кастрюли, развожу огонь и втираю грудное молоко в соски, чтобы унять боль. Много лет назад, после травмы лодыжки, но до того, как Ленн сжег мои кроссовки, я попросила у него новый лифчик, на что он сказал, что я обойдусь лифчиком его матери. Недавно я снова попросила подобрать мне подходящий, отчасти из-за моей спины, но Ленн снова сказал, что лифчика его матери будет достаточно. Ей-то ведь нормально было, так?
Через час он возвращается из «Спара» с двумя сумками, и, пока я убираю покупки, Ленн просматривает записи.
– Молодец, – хвалит он, глядя в мерцающий монитор, отбрасывающий на его лицо серый свет. Его усики отчетливо видны в отблесках экрана. – Будешь вести себя нормально, и никаких проблем не
