было возвращение студийности, атмосфера первых лет сама собой вернулась в театр. Все забыли о себе, ушло многое, что накопилось за эти годы. Это была попытка, но попытка необходимая, и для того времени спектакль во многом удался.
Театр сформировал Высоцкого? Нет, это процесс взаимный, разорвать нельзя. И трудно сказать, кто кому больше дал. Тут ещё повлияло время…
Давид Боровский в декорациях к спектаклю Владимир Высоцкий. 1994 г. Фото А. Стернина
Владимир жил на максимуме, всегда на максимуме! У него была особая чувствительность и особая тонкокожесть. Было уникальное сострадание к людям трудной, трагической судьбы. Не любопытство, а абсолютное сострадание! Владимир мог буквально влюбиться в таких людей, а общение с ними предпочитал общению с любыми другими.
У Владимира было свойственное этому поколению чувство вины перед теми, кто не вернулся. Он сумел понять и оценить судьбу целого поколения. И свою часть долга погибшим и не вернувшимся он отдал полностью.
Главная черта характера? Владимира, как человека, не испортила его просто фантастическая популярность. Человек, который был на виду у поколения, сумел совладать со своей славой, а это бывает очень редко. Внутри, в сути своей Владимир не изменился за эти годы.
Январь 1986 г.
Александр Алексеевич Трофимов
— Когда вы пришли в театр на Таганке?
— В театр я попал в 1974 году после Щукинского училища. Был приглашён в несколько театров, но мне больше всего хотелось работать именно на Таганке. Ещё студентом я видел несколько спектаклей Любимова, и у меня никаких колебаний не было.
— К этому времени вы уже знали Высоцкого? Ну, может быть, не как актёра, а как Высоцкого?
— Да, к этому времени я знал песни Высоцкого, которые были очень популярны в определённых кругах. Не могу сказать, чтобы они производили на меня огромное впечатление, и что я очень увлекался этими песнями, но я их знал.
Зинаида Славина, Александр Трофимов и Владимир Высоцкий в спектакле Преступление и наказание.
Фото А. Стернина
А первое впечатление, если говорить конкретно, это «Добрый человек из Сезуана». В спектакле мне запомнился человек, который играл лётчика Янг Суна, но я только позже узнал, что его играл Высоцкий. Когда он запел тогда песню «В День Святого Никогда», меня охватил озноб. Я смотрел с галёрки, была страшная жара, и вот как будто какой-то холодный разряд. Вот первое конкретное впечатление… Давайте я буду говорить только о конкретных вещах.
— И потом работа в театре. В каких спектаклях вы играли вместе с Высоцким?
— Только в «Преступлении и наказании», ни в каких других спектаклях не соприкасались. Спектакль давался мне очень трудно, репетиционный период был очень сложным. Вначале — месяц или два — вообще ничего не выходило. Но с самого начала репетиций произошла одна очень странная вещь… Я играл Раскольникова, Высоцкий — Свидригайлова. В спектакле есть две сцены, где взаимодействие этих персонажей достаточно конкретное. И когда ещё ничего не получалось, Любимов мне говорил:
— Саша, ну почему вы с Владимиром с самого начала играете так, как должны играть в идеале? Почему в этих сценах вы всё понимаете и всё выполняете? Нужно, чтобы всю роль вы так вели…
Известная вещь: если партнёр играет хуже, чем ты, — то как бы ты ни был оснащён — тоже запутаешься и начинаешь играть ещё хуже партнёра. Всё рушится. Я сейчас скажу общую вещь, но много раз испытанную: видимо, от Владимира шла какая-то энергия. И видимо, эта энергия брала меня в своё поле — и все вещи, на которые я был способен, максимально раскрывались. Начинала работать фантазия — от очень точного психологического рисунка и от той энергии, которая шла от Высоцкого. И я это говорю безо всякого преувеличения! Хотя это что-то метафизическое, но я это чувствовал.
Репетиций шли долго. В самом начале — иногда я чрезвычайно волновался — подошёл Владимир и сказал (меня это очень тронуло):
— Саша, ты что-то очень много слов от себя добавляешь… Это Достоевский. Тут ничего нельзя…
— Володя, я потом всё это уберу. Все эти междометия от себя.
— Нет, потом тебе будет очень трудно. Давай, я сяду где-нибудь за кулисами с экземпляром пьесы, и буду просто следить за текстом…
Я ему ответил, что сам постараюсь следить… Всё-таки такая большая роль, да и я ещё не обладал опытом ни в театре, ни на сцене.
А вообще, Владимир все эти годы держал себя очень замкнуто. Он всегда приходил достаточно независимо, что могло показаться и высокомерным… И это, наверное, порождало в труппе — я не говорю про всех — какую-то неприязнь, даже злобу.
И ещё — очень конкретное, что осталось в памяти… Вышел спектакль, и на каком-то этапе всё начало складываться. Но я ещё не научился распределять свои силы, чтобы мне их хватило от начала до конца. Уже было сыграно — не один, не два, не пять — более ста спектаклей. Сколько точно, я не помню… Почти перед самым концом спектакля наступил такой момент, когда я минуты на две-три уходил за кулисы. А в это время Высоцкий играл сцену с Ниной Шацкой — сцена Свидригайлова и Авдотьи Романовны. И получилось так, что к этому моменту я уже выдохся окончательно! Я уходил за кулисы с мыслью, что теперь осталось мало, полторы сцены… Что просто уже не могу! Всё! И имею право расслабиться, тем более, что осталось, якобы, не самое главное…
И в это время по трансляции я слышал сцену Высоцкого с Шацкой, а эта сцена в развитии становится такой динамичной… Я слышал, как Высоцкий начинает — голос такой, как на последнем издыхании… Дальше уже некуда. И в тоже время я понимал, что уровень он никак не снижает. Хотите верьте, хотите нет, но мне становилось стыдно! Думаю, ну
