клингонов”.
– Одно попадание, и нам конец! – воскликнул доктор Мак-Кой. – Ради Бога, Джим, сделай что-нибудь.
– Логическая ошибка! – ответил старший офицер Спок[59]. – Без кристалла невозможно выйти в искривленное пространство. На простых двигателях от “Крылатого охотника” не уйти. Следуя логике, единственная возможность, которая у нас еще осталась, это сдаться на милость победителей.
– Сдаться клингонам! – вскричал Мак-Кой. – Черт возьми, ты, остроухий холодный арифмометр, ты что, не знаешь, как клингоны поступают с пленными?
– Фазовые батареи не работают, – доложил Зулу. – Защитное поле на нуле.
– Должен ли я попытаться связаться с капитаном клингонов, сэр? – спросил Чеков. – По нам вот-вот откроют огонь.
– Благодарю вас, мистер Чеков, – сказал капитан Кирк. – Боюсь, в этом нет необходимости. В соответствии со сценарием у нас на крайний случай есть еще один сюжетный ход. Займите свои места.
– “Крылатый охотник” открыл огонь, – сказал Зулу.
Чеков пожал руку Зулу – крепко, как победителю, – и, повернувшись к экрану, смотрел, как несутся навстречу кораблю шары смертоносного света.
Ухажерчик
1
Никогда в жизни уборщик и привратник большого многоквартирного дома по прозвищу Миксер не встречал таких крохотных женщин – кроме разве что карлиц, – какой была шестидесятилетняя Мэри-Конечно, которая, придерживая рукой свое белое с красной оторочкой сари и поблескивая сединой в волосах, аккуратно собранных на затылке узлом, одолевала ступеньки парадного крыльца так, будто это были Альпы.
– Нет, – сказал он вслух.
Не Альпы, какие-то другие горы.
– Гхаты, – сказал он гордо. Слово было из школьного атласа, выученное много лет назад, когда Индия была далекой, почти как райские кущи. (Теперь кущи стали дальше, чем Индия, зато преисподняя придвинулась ближе.) – Западные Гхаты, Восточные Гхаты и еще Кенсингтонские, – сказал он, ухмыльнувшись. – Горы такие.
Она остановилась перед ним посредине вестибюля, обшитого дубовыми панелями.
– На хинди “гхаты” еще и ступени, – сказала она. – Да-да, конечно. Например, в священном городе Варанаси есть спуск, где сидят брамины и собирают у филигримов деньги, и он называется Дасашвамедха-гхат Такие широкие-преширокие ступени, которые идут к Гашу. О да-да, конечно! А еще есть Маникарникагхат В Маникарнике, в доме, где с крыши прыгает тигр – конечно, не настоящий, крашенный “техниколором”, а вы что подумали? – в этом доме покупают огонь, прячут в коробку, а потом, когда умирают близкие, от него разжигают костер. Погребальный костер пахнет сандалом. Фотографировать похороны нельзя; нет, конечно, ни в коем случае.
* * *
Он прозвал ее Мэри-Конечно, потому что она никогда не говорила просто “да” или просто “нет”; а всегда “о-да-конечно” или “нет-конечно-ни-в-коем-случае”. Сам он, с тех пор как стала отказывать голова, в которой он был когда-то более чем уверен, всегда пребывал в растерянности и сомневался во всем, оттого и ее убежденность поначалу вызвала в нем тоску, потом зависть, а потом нежность. А всколыхнувшаяся эта нежность оказалась чувством настолько забытым, что он еще долгое время думал, будто дело в китайских пельменях, которые он приносил домой из забегаловки на Хай-стрит.
* * *
Английский язык давался Мэри с трудом, и отчасти по этой причине старый развалина Миксер окончательно проникся к ней нежностью. “П” никак у нее не вставало на место и нередко превращалось то в “ф”, то в “к”, и, выкатив в вестибюль плетеную корзину на колесиках, она говорила: “Я за кокуфками”, а вернувшись, отвечала на его предложение поднять покупки по ступенькам парадного гхата: “Конечно, кожалуйста”. (Однако на хинди или конкани “п” и “ф” свое место знали.) Мало того, Мэри так и не сумела толком усвоить смысл слова “уборщик”, решив, что коли человек ухаживает за домом, так он “ухажерчик”, и потому, когда лифт трогался с места, громко благодарила сквозь решетку: “Ухажерчик! Спасибо. Да, конечно”.
Таким образом, он вдруг стал Ухажерчиком, подчинившись трогательному обаянию Мэри и чувству, шевельнувшемуся где-то под ложечкой.
– Ухажерчик, – повторял он, встав перед зеркалом, когда лифт скрывался из глаз. После выдоха на стекле оставался дымчатый образ слова. – Ухажерчик ухажерчика уходил.
О’кей, пусть будет “ухажерчик”. Каких только прозвищ ему ни давали, он никогда не обращал на них внимания. На это не только обратил, но даже решил ему соответствовать.
2
В течение многих лет я хотел написать рассказ о нашей айе[60], нашей няне Мэри-Конечно, которая вырастила нас – и меня, и сестер – наравне с матерью, о ней, об “ухажерчике” и об их романе, который случился в начале шестидесятых годов, когда все мы жили в Лондоне в доме под названием Ваверлей-хауз; хотел, но по тем или иным причинам так за него и не взялся.
Надолго потеряв Мэри из виду, я недавно получил от нее письмо. В письме она говорила, что ей девяносто один год, что ей сделали серьезную операцию, что живет она в бомбейском районе Курла у племянницы, которая сама без гроша, и ей стыдно сидеть на шее, и она просит прислать каких-нибудь денег.
Я выслал денег и вскоре получил благодарственную открытку от племянницы по имени Стелла, написанную той же рукой, что и письмо от айи. Племянница писала, что “айа” (в детстве мы произносили это слово как палиндром) очень тронута тем, что я не забыл ее за столько лет. “Рассказы о вас, о детях, я слушала всю свою жизнь, – продолжала она, – так что вы мне почти родные. Может быть, вы даже помните мою мать, сестру Мэри? К несчастью, она умерла. Теперь все письма для Мэри пишу я. Мы обе желаем вам всего самого лучшего”.
Открытку от незнакомой родственницы я получил вдалеке от страны, которую люблю и где родился, и слова эти затронули струны, глубоко спрятанные в душе. К тому же мне стало стыдно оттого, что за столько лет я почти ничего не сделал для Мэри. И стало как никогда важно написать рассказ, много раз отложенный, про нашу айю и ее благородного рыцаря, которого она – случайно, но метко – произвела в “ухажерчики”. Я понял, что история эта не только о них, но обо всех о нас.
3
Его фамилия была Месир, сам он ее произносил как-то вроде Миширш, с неуловимым акцентом, вывезенным из-за “железного занавеса”, из стран, где все должно быть неуловимо – на всякий случай, как торжественно объяснила моя сестра Дюрре: вдруг за тобой шпионят, или гонятся, или еще что. Имя тоже начиналось с “М”, но состояло сплошь из одних “коммунистических согласных”, как мы называли все эти “з”, “с” и “в”, между которыми не оставалось ни малейшего пространства, куда можно было бы вставить
