способны любить, Каталина. Вероятно, он просто врал тебе всю жизнь.
— Почему вы вообще так уверены в том, что это сделал именно он?! — не выдерживаю я. Почти вскакиваю с дивана, бросив одеяло в сторону. Снаружи грохочет музыка, и она единственная портит мыслительные процессы в моей голове.
— Он прислал нам письмо, где обо всём рассказал и указал местонахождение тела. — Гай опускает лицо, вероятно, для того, чтобы я не видела, насколько гнев сейчас поглощает его. Или печаль. — С насмешками и издёвкой. Смеялся нам в лицо через свой текст.
Я не знаю, что ему ответить. Тщетно пытаюсь найти оправдания папе и убедить саму себя в том, что это всё была ужасная ошибка... Но, видно, я и в самом деле не знала правду.
— Но папа... — начинаю я, запинаясь. — Я же знаю его. Он не стал бы никогда...
— Джереми Норвуд был одним из обладателей серебряной карты, лучшим другом моего отца, самым верным соратником, с которым он всегда советовался. — Последнее он добавляет с нажимом: — Ты не знала его. Совсем.
Я опускаю взгляд. Не могу позволить себе снова плакать. Слёз пролито достаточно. Остаётся лишь смириться с уготовленной мне участью.
— Скажи, ты всё ещё хочешь сбежать от меня? — спрашивает Гай.
Подняв глаза, я отвечаю чистую правду:
— Да.
Он качает головой:
— Это неправильный ответ. Тебе легче привыкнуть ко мне, нежели сторониться.
— А если я не хочу привыкать к тебе? Что, если я хочу забыть о твоём существовании?
— Не хочешь. Всё это обман, за которым ты пытаешься скрыть свои истинные чувства, Каталина. Я знаю. Потому что сам поступаю так уже много лет.
Гай кажется таким грустным сейчас, что я снова вижу в нём совершенно другого человека. Парня, который никогда не причинит никому вреда. Парня, который не знает, что значит чужая кровь на руках.
— Что тебе будет за убийство того... серебряного? — спрашиваю я тихо.
— Если бы мы жили во времена Дикого Запада, за живого или мёртвого Юстаса Крейга мне вручили бы не меньше тысячи долларов, — с усмешкой отвечает он. — Он был очень ценной фигурой в царстве моего отца. Полагаю, меня выпорят.
Слова вылетают из моих губ быстрее, чем я делаю вдох:
— Покажи мне свою спину.
На мою неожиданную просьбу он удивлённо приподнимает брови, потом хмурится, спрашивая:
— Зачем?
— Нейт сказал, что я пойму отношение твоего отца к тебе, если увижу твою спину. Покажи мне её. Я хочу всё понять.
Гай отрицательно качает головой, отказываясь. Я даже вижу, как его пальцы сжимают край рубашки, словно кто-то способен подойти сзади и снять её с него, выставляя напоказ спину.
Я встаю с дивана и медленно подхожу к нему. Я босиком, но теперь мне уже плевать на приличия и гигиену. В душе творится грязь куда страшнее, чем то, что ждёт снаружи.
— Покажи, — снова требую я. — Покажи мне её.
— Нет, Каталина. Закроем эту тему.
Я кладу ладонь на его руку. Могу поклясться богом, что он вздрагивает от моего прикосновения.
— Я не уйду, пока ты не покажешь. — Голос у меня выходит уверенный. — Я серьёзно.
Гай поднимает на меня свой взор. Глаза горят каким-то едва заметным страхом, а губы сжимаются в тонкую линию.
— Ты уверена в том, что хочешь заглянуть в мою душу? — спрашивает он. — Ты только что изъявляла желанием меня никогда не знать.
— Раз неизбежное уже случилось, поздно поворачивать назад, — говорю ему я.
И тогда Гай словно решается. Его пальцы тянутся к пуговицам. Я задерживаю дыхание, когда он расстёгивает их по одной, обнажая грудь. А потом рубашка и вовсе исчезает, и я в полной мере вижу всё: его подтянутое тело, каждый мускул, татуировки. На его правой руке, на плече, взлетает птица Феникс, посреди груди виднеется одинокий сломанный якорь. Чёрная змея ползёт от его под мышки к бедру, образуя волнистую чёрную линию на боку. На подвздошной кости, там, где сидят чёрные боксёры и штаны, я вижу вороньи распахнутые крылья, а снизу маленькая, но легко читаемая надпись: бездна взывает к бездне.
Но не дав мне возможности ещё детальнее всё рассмотреть, Гай отворачивается.
У меня сердце падает вниз от увиденного.
По всей его спине расползаются небольшие округлые шрамы с неровными, словно рваными краями, которые будто обработали паяльником. Их так много, что я невольно задумываюсь: при каких вообще обстоятельствах можно было их получить?
— Что это? — хрипло спрашиваю я.
— Доказательства моей слабости, — отвечает мне холодный голос Гая. — Я рос в мире убийств, жил с убийцей, и было ожидаемо, что вскоре подобное потребуется и с моей стороны. Отец бросал к моим ногам предателей, должников, нежеланных... Всех, кого он считал лишним. А потом приказывал пытать. Пытать до тех пор, пока они не умрут от боли. — Его голос, до этого спокойный, теперь переходит в слабый, едва слышный: — Впервые это произошло на моё двенадцатилетие. Он приказал мне казнить одного взявшего, но не вернувшего нам денег человека на глазах у его семьи. От меня требовалось отсечь ему голову. Я не смог этого сделать. И тогда отец велел мне снять рубашку и подставить голую спину. Он много курил, поэтому в руках у него уже была сигарета.
Ему не нужно продолжать, чтобы я поняла, что произошло далее. Сердце сжимается до боли, у меня начинают дрожать руки и потеть ладони. Но тем не менее, Гай продолжает:
— Он потушил о мою спину сигарету. Держал её до тех пор, пока она не потухла окончательно. Мне запрещено было издавать хоть звук. Я вонзил зубы в губы до крови, потому что боялся, что вырвется крик. Когда я встал, он сказал, что впредь моя спина будет напоминанием о моей слабости. О слабости, которая не дозволена тем, кто был рождён с кровью Харкнессов. С тех пор, он называет мою спину доской наказаний.
У меня пересыхает во рту. Перед глазами живо появляется двенадцатилетний Гай, совсем ещё ребёнок, с задранной кофтой, подставивший спину родному отцу, который безжалостно тушит о него сигареты.
Тот случай был не единственный. Шрамов у него очень много.
— Мне так жаль, — тихо шепчу я, борясь с желанием разрыдаться. — Правда, жаль...
Он поворачивается обратно.
Мне становится дурно от того, что
