сил.
— Согласен! Ты сильнее, я не прав. Все, пошли к колодцу умоемся.
Фрикки Молотобоец, раздосадованный тем, что ему уступили так быстро, еще бухтел, шагая вслед за Ольгердом, но это было ненадолго. Легкость нрава и незлобивость гиганта была одной из причин, по которой они сошлись. Фрикки, несмотря на размеры и силу, слыл добряком, мог пожалеть пленника или дворового пса, вызывая насмешки у сверстников. Это вошло в привычку, и его высмеивали уже по любому поводу. Гигант мог бы пресечь их подначки в любой момент: в драке он был страшен, и связываться с ним дураков не находилось, — но он этого не делал. Не обижался на злые шутки, а порой и на откровенные издевательства, понемногу становясь в дружине конунга белой вороной. Ольгерд тоже не вписался в компанию. Наверное, поэтому он и обратил на Фрикки внимание — младшему Хендриксу понравилась отходчивость и наивность гиганта. Несмотря на размеры и возраст — тот был старше его на три года, — для Ольгерда Фрикки стал младшим братом, которого надо опекать. Может быть, вместо того, настоящего младшего брата, погибшего на песке родной бухты.
На площади перед главным домом уже собралась толпа. Встречали гостей. Пришла ладья Улли, сына Фергюса. Улли и не меньше половины его людей были норгами, но в Руголанде их считали своими, и конунги частенько нанимали его с дружиной, когда не хватало воинов. В набегах Руголанда на южный берег Улли участвовал не раз. Там-то и прилипла к нему кличка Ухорез — за нездоровую страсть отрезать уши у поверженных врагов. Ожерелье из высушенных ушей и сейчас болталось у него на шее.
Изобразив на лице радушие, Рорик шагнул идущему навстречу норгу.
— Рад видеть тебя, Улли! Надолго к нам?
Ухорез обнял Рорика — они хорошо знали друг друга еще по старым временам.
— И я рад, Хендрикс! — Улли похлопал Рорика по спине. — Слышал про твоего брата, прими мою искреннею печаль! Решишь отомстить — только позови. Порвем Гаральда на куски!
— Всему свое время, Ухорез. — Улыбка слетела с лица конунга. — Не только Гаральд — каждый Ларсен на этой земле ответит.
Улли внимательно всмотрелся в жесткие глаза Рорика.
— Понимаю. Надо поднакопить силенок, деньжат, и уж потом… — Норг вновь расплылся в радушной улыбке и потыкал указательным пальцем в грудь конунга. — Вы, Хендриксы, всегда были мудры. Мне это нравится! Ты мудрый и смелый вождь, поэтому я хочу пойти с тобой этой весной на тонгров. Что скажешь, примешь мою дружину?
Что-то во всем этом показалось Рорику странным. Вернее, все было странным! Сейчас осень, набег — возможно, еще не решили точно — будет весной. Да и как он вообще узнал о походе? Вопросов было много, но конунг решил не обижать гостя недоверием и дружески похлопал по широкой спине в ответ:
— Мы лишним мечам всегда рады! — И уже освободившись из цепких объятий норга, спросил. — Сколько людей с тобой?
Улли ощерился в зубастой улыбке:
— Двадцать отличных бойцов!
— Двадцать — это хорошо! — Рорик тоже изобразил радость. — Заводи своих ребят: всех расселим, а вечером накроем большой стол, поговорим за кувшином пива.
Конунг дал Озмуну знак подойти и, наклонившись к уху ближайшего помощника, шепнул:
— Вот и повод для праздника нашелся — передай всем.
Озмун понимающе кивнул и, как только Рорик с Улли поднялись на крыльцо, со всей торжественностью объявил:
— Вольные люди Истигарда, слушайте! Конунг приглашает дружину и гостей города сегодня на пир в честь приезда наших добрых друзей!
Народ, заполнивший площадь перед главным домом, ответил на новость громкими криками радости. Люди уже давненько не наедались досыта, да и по вкусу пива соскучились. Последнее время охота была неважной, зерна тоже не хватало, и дело не в жадности конунга — отчего-то в этом году венды неохотно везли хлеб на север. Доходил слух о купцах с юга, гребущих все на корню. Озмун чуть ли не каждый день тревожил Рорика, передавая раздраженное ворчание дружины, но вот вчера боги послали удачу: и ладья с зерном пришла, и охотники вернулись с добычей. Людей надо было срочно взбодрить, и повод подвернулся как нельзя кстати.
К пиру готовили главный дом, рабы выметали пол, скребли столы и лавки. Тушу кабана жарили целиком — дело это не простое, но у Рорика были настоящие умельцы. Похлебку и пироги доверили женщинам. Город вдыхал аромат жареного мяса и с нетерпением собирался к вечеру. Народ побогаче доставал легкую парадную броню или рубахи из дорогущего имперского сукна, а не успевшая еще скопить добра молодежь чистила и чинила старую одежду — ударить в грязь лицом никому не хотелось.
Собираться начали почти сразу после заката. Люди подходили на освещенную факелами главную площадь, где на крыльце их ждал Кольдин Долговязый — третий человек в Истигарде, ведавший у Рорика делами дома. Он встречал и разводил гостей по местам в соответствии с былыми заслугами и подвигами. Норги подошли разом, всей дружиной во главе с Улли, и Кольдин, несмотря на радушную улыбку, тщательно прощупал каждого взглядом в поисках припрятанного под плащом меча. Боевое оружие на пиру не приветствовалось и считалось дурным тоном, хотя запретить свободному воину взять с собой меч не мог никто, даже конунг. Просто за таким гостем нужен был особый догляд, ибо ссоры после обильного возлияния случались нередко и главной обязанностью Долговязого было не допустить на пиру смертоубийства.
Ольгерда, как и всех отроков, посадили на дальнем краю стола у самого входа — места поближе к конунгу и куски послаще им еще предстояло заслужить верностью и отвагой. Молодежь это нисколько не расстраивало, что только подтверждал веселый гомон вокруг вкупе с восторженными лицами. Несмотря на торжественность и всеобщую радость, младший Хендрикс чувствовал себя не в своей тарелке и сидел мрачный — даже обильная еда и пиво не радовали. Это было настолько заметно, что Фрикки, засовывая в рот очередной кусок, не удержался и спросил:
— Ты чего такой угрюмый?
— Отстань! — раздраженно пробурчал Ольгерд. Почему-то вновь всплыла в памяти недавняя ссора с Ираной. «Мне нет до нее никакого дела, пусть катится куда-подальше», — твердил он себе, но ничего не мог с собой поделать. Ее слова раз за разом прокручивались в голове, звучал ее обидный смех, и хотелось все повторить заново, но в этот раз сказать ей что-нибудь обидное и злое.
В зале главного дома
