открывал свой потрёпанный блокнот и выбирал, к кому из перечисленных там знакомых нам предстояло сегодня отправиться.
Надо признать, что у него была довольно сложная и разумная система, которая позволяла заявляться одновременно и неожиданно, и ненавязчиво.
Когда мы приезжали, папá делал своё знаменитое лицо: уголки губ ползли вниз, глаза наполнялись слезами, и слёзы эти дрожали, норовя вот-вот сорваться. Хозяева готовы были сделать всё, чтобы слёзы эти не пролились, чтобы не видеть того отчаяния, в которое якобы был готов погрузиться отец. Теперь я восхищаюсь его способностью пребывать в том пограничном состоянии часами кряду. Хотя, признаться, я уже тогда, будучи девочкой восьми-девяти лет от роду, понимала, что всё это лишь блеф. Жизнь рано научила меня различать свои острые грани.
Вне пределов чужих гостиных батюшка редко говорил о матери. Я думаю, что смерть её явилась для него и облегчением, и проклятием. По-настоящему жалел он, возможно, только о том, что я не умерла вместе с ней и не оставила его наедине с бутылкой. Но так или иначе я была рядом с ним, и он взял за обязанность меня вырастить.
В гостях мы проводили дни напролёт. Я обучалась вместе с детьми хозяев, за мной следили их гувернантки. Часто под вечер я засыпала где-нибудь на кресле и просыпалась лишь тогда, когда отец нёс меня на руках к карете. В те моменты мне казалось, что он действительно любит меня. Но мы приезжали домой, он укутывал меня в ворох одеял и, ни слова не говоря, удалялся допивать бутылку, которую сумел стащить у хозяев.
Так и росла я нелюбимой дочерью, пока в один прекрасный момент всё не изменилось. Как-то раз поутру я вышла в гостиную, где сидел мой родитель. Он перевёл на меня свои глаза, и они вдруг вспыхнули странным огоньком. Мне даже как-то неловко стало от его этого взгляда. К четырнадцати годам я уже и сама начала замечать, что внимание ко мне всё меньше проявляют престарелые гувернантки, а всё больше молодые офицеры и студенты. Поначалу моё сердце полнилось надеждой. Вот он, мой шанс обрести любовь, съехать от отца и наконец-то зажить!
Папá, почувствовав ту силу, которой вдруг возобладала моя внешность, как-то сразу воспрянул духом и даже стал меньше пить.
Откуда-то у него появились деньги. Мне пошили недурное платье.
Одним вечером он оторвал меня от чтения французского романа, за которым я пряталась от действительности, и привёз на мой первый бал. Впрочем, мы наблюдали его с галереи вместе с другими ротозеями. Батюшка привёз меня изучить, как надобно одеваться и вести себя в обществе. Он всё приговаривал: «Следи, доченька, подмечай, учись женским премудростям». Я с благоговением смотрела на вальсирующих дам в белых платьях и на их кавалеров. Волшебство этого действа, признаться, необычайно заняло тогда мою девичью душу. Все последующие дни я только и делала, что умоляла батюшку свезти меня на бал по-настоящему.
Он сам буквально сиял и был расположен к моей просьбе чрезвычайно благосклонно.
Батюшка достал визитёрские билеты и одним октябрьским вечером мы оказались среди великосветской публики.
Выяснилось, что учиться женским премудростям мне было излишне. Как только я вошла в звенящую музыкой залу, все мужские взгляды обратились ко мне. Я по глупости списывала это на красоту платья, но дело было, конечно, в другом.
С тех пор в атмосфере этого пьянящего внимания проходил бал за балом.
Я познакомилась с такими же, как и я, молодыми девушками. Дочерями фабрикантов, среднепоместных дворян, купцов и чиновников. Все мы мечтали об одном. Наше воображаемое будущее было наполнено счастьем, которое мы делили с высокими чернобровыми офицерами. Ах, как были мы наивны!
«Ты штучный товар, Лизанька, – говорил отец, приглаживая мои волосы и обдавая меня парами мадеры. – Товар исключительный. Вся в мать. Такое золото преступно отдавать в лапы какому-нибудь неотёсанному поручику или коллежскому секретарю. Нам нужна рыба потолще».
В сознании моего родителя «рыбой потолще» были люди солидные и пожившие, если не сказать прямо – доживающие. Разведенцы и вдовцы, перебравшиеся в Москву подальше от столичной суеты и поближе к кладбищенскому покою. Скряги, всю жизнь копившие на будущую жизнь и не заметившие, как она пролетела мимо. Чиновники, отдавшие молодость государевой машине и неожиданно вспомнившие на склоне лет про личное счастье. Именно в таких женихах был заинтересован мой папá.
Я почти уже смирилась со своей участью, как вдруг со мной произошло неизбежное… Я влюбилась. Чувство это, о котором я до тех пор лишь читала в романах, пронзило моё сердце золотой стрелой. С тех пор как ко мне приблизился тот молодой офицер с копной чёрных волос, более ничего в мире не существовало для меня. Любовь вихрем понесла меня над жизнью, будто над серебряной рекой. Никогда до этого и никогда впредь не испытывала я ничего подобного.
Но, как вы, наверное, уже догадываетесь, у этой сказки, в которую на миг обратилась моя жизнь, не могло быть счастливого конца…
Отец обо всём догадался, запер меня дома и на порог не пускал моего кавалера. Как я страдала, думая, что уж никогда не увижу его.
– Можем ли мы поступить так с этими благороднейшими людьми? – кричал он, тряся своей записной книжечкой, которую под завязку заполнил «клиентурой», как он называл подходящих мне женихов. – Может ли их обойти какой-то оборванец, которому от тебя не нужно ничего, кроме твоей невинности?
Я плакала дни напролёт. Отец полностью управлял моей жизнью и ни за что не позволил бы мне обручиться с незнатным офицером.
Батюшка теперь только и занимался тем, что наносил визиты, где подогревал слухи о том, что первая красавица Москвы (такой теперь у меня был негласный титул) хочет замуж за богатого, «не меньше третьего чина» господина.
Нашу гостиную заполонили старики, трясущиеся под гнётом лет. Моей же обязанностью было улыбаться и играть на стареньком расстроенном рояле, который отец тут же где-то за бесценок раздобыл.
– Пойми, душа моя, – крутился он перед зеркалом, поправляя бабочку, – чем дряхлее женишок тебе достанется, тем скорее он отдаст Богу душу. А имущество его перейдёт к нам. Тогда-то мы и заживём так, как заслужили всеми этими годами нищенства и унижений.
Пыталась ли я переубедить его, спорить с ним, спросите вы.
Поверьте, если уж моему отцу что-то взбредало в голову, то остановить его не могло ровным счётом ничего. И это одна из тех черт, которые мне не стыдно унаследовать. Проблема заключалась лишь в том, что отец всегда пытался сломать головой не те стены.
