Не могу точно вспомнить, как получилось, что я начал ссужать деньги под проценты. Вопрос — здесь, обещание — там; и вот, проснувшись однажды утром, я понял, что стал ростовщиком. Тора не одобряет ростовщиков, но в Талмуде говорится, что можно обойти закон, чтобы выжить, а как иначе я мог выжить, если те, кто отвечает за соблюдение закона, несправедливо отняли у меня средства к существованию.
В Амстердаме таких, как я, было немало. Мы специализировались на разных сословиях, как таверны. Один ростовщик обслуживал ремесленников, другой — торговцев, третий — лавочников. Я решил никогда не иметь дела с евреями, ибо не хотел идти по этой дорожке. Я не хотел навязывать свою волю соотечественникам, чтобы они потом не говорили, будто я действовал против них. Я ссужал деньги голландцам, и то не всем. Так вышло, что я ссужал деньги самым отвратительным из них: ворам и бандитам, преступникам и ренегатам. Сам я не выбрал бы столь низкое сословие, но человеку надо зарабатывать на хлеб, и я попал в такую ситуацию помимо своей воли.
Я знал, что мне придется быть злодеем, если хочу, чтобы мне возвращали деньги. Ибо я ссужал деньги тем, кто зарабатывал свой хлеб, забирая то, что им не принадлежит, и у меня не было никакой уверенности, что мой капитал будет более неприкосновенным, чем кошелек пешехода или сейф хозяина лавочки. Единственным способом заставить этих людей выполнить их обещания было внушить им страх перед последствиями невыполнения.
К сожалению, Алонсо Алферонда не злодей. Он не способен быть грубым, жестоким и безжалостным, но недостаточная жестокость компенсируется у него хитростью.
Хочу сообщить в связи с этим, что со мной шутки плохи. Когда в канале нашли тело безымянного нищего, было нетрудно пустить слух, что это тело глупца, который решил, что можно не заплатить Алферонде. Когда нищий ломал руку или терял глаз в результате несчастного случая, при помощи нескольких монет он был готов рассказать каждому, что лучше бы ему было вернуть долг Алферонде своевременно.
Хотя, как мне кажется, Господь, слава Тебе, наделил меня добрым лицом, источающим дружелюбие, вскоре все воры в Амстердаме дрожали, едва завидев меня. Сердитого взгляда или поднятой брови было достаточно, чтобы золото текло рекой.
Когда мне попадался должник, действительно неспособный заплатить, я делал так, что он верил, будто впервые в жизни Алферонда решил проявить милосердие, однако это милосердие крайне хрупко и ненадежно, и даже нельзя помыслить, чтобы им злоупотребить. Такой вор обычно возвращал долг прежде, чем положить кусок хлеба себе в рот.
С помощью небольших хитростей я легко одурачивал подобную публику. По природе своей воры — простой и легковерный народ, верящий в чудовищ и великанов-людоедов. Некоторые, когда платили мне, верили, будто мне известно содержание их кошелька и местонахождение их жалких тайников, словно я колдун, а не ростовщик. Я ничего не делал, чтобы разуверить их. Алферонда не глупец.
Я знал, что евреи во Влойенбурге говорили обо мне в нелестных выражениях, но я также знал, что невинен перед Господом, — по крайней мере насколько невинным может быть человек, ссужающий деньги ворам.
10
Мигель и Гертруда встречались в "Трех грязных псах", таверне близ доков, где швартовались огромные корабли, груженные товарами со всего света. День был теплым и на удивление солнечным, и Мигель остановился посмотреть на корабли, сверкающие в отраженных от воды бликах. Некоторые были великанами, пришедшими из заморских портов, судами, чьи капитаны молились на коленях, когда их лоцманы маневрировали в предательских водах амстердамской бухты. Владеть таким кораблем было замечательно, но, с точки зрения голландцев, не столь замечательно, как владеть меньшими по размеру флиботами — небольшими проворными кораблями, которыми было легче управлять меньшей командой и которые вмещали больше груза, чем громоздкие корабли других стран. Отчасти благодаря этим морским чудесам голландцы занимали ведущее положение не только в торговле, но и в транспорте, ибо кто не пожелает доставлять свои товары в трюмах голландских судов, когда это сокращает расходы в три раза.
Евреи в таверне "Три грязных пса" бывали редко. В основном ее посещали рабочие и хозяева складов, и Мигель знал, что, если встретит там кого-нибудь из своих единоверцев, тому наверняка тоже есть что скрывать. Гертруда, чей муж был когда-то совладельцем одного из этих гигантских зданий на Броуверсграхт, бывала в этой таверне регулярно.
Окна в "Трех грязных псах" располагались странно высоко, под потолком, и яркие солнечные лучи пересекали полутемное помещение под прямыми углами. Большинство столиков было занято, но давки в таверне не было. Мужчины сидели за столами небольшими группами. Рядом с дверью кто-то громким голосом читал вслух газету, около дюжины мужчин слушали и выпивали.
Гертруда сидела в задней части таверны, в серой юбке и синем корсаже она выглядела скромно и неброско. Сегодня она пришла в таверну не веселиться, а по делу и не надела яркого платья, чтобы не привлекать внимания. Она курила трубку и сидела рядом со своим телохранителем, Хендриком, который прошептал что-то заговорщически, увидев Мигеля.
— Добрый день, Еврей, — сказал голландец с почти неподдельной сердечностью. От него можно было ожидать чего угодно. Он мог вести себя как злодей, а через минуту быть добрейшим человеком на свете. — Присоединяйтесь. И как мы умудрялись обходиться без вас все это время? Без вашего общества мы пересохли, как пустыня.
Мигель сел. Знание о своем грядущем богатстве боролось в его душе с неприятным ощущением, что Хендрик смеется над ним.
— У вас радостный вид, — сказала ему Гертруда. — Надеюсь, месяц окончился для вас удачно.
— Невероятно удачно, мадам. — Мигель не смог сдержать улыбку.
— А я надеялась, эта улыбка означает, что у вас есть твердые планы заняться со мной коммерцией.
— Возможно, и это тоже, — ответил Мигель. В присутствии Хендрика он не рискнул бы назвать даже свое имя или день недели. — Но лучше мы не будем говорить об этом сейчас.
— Ой, что это? — Хендрик с улыбкой наклонился, приставив ладонь к уху. — Кто-то меня зовет? Ну, тогда я оставлю вас вдвоем, ибо коммерция меня совсем не интересует. Коммерция — удел евреев, а у меня полно христианских дел.
— Увиваться за юбками или пить?
Он засмеялся:
— Это я скажу только своему Создателю.
— Тогда увидимся завтра, — сказала ему Гертруда, легонько пожимая ему руку.
Хендрик с трудом встал, и его качнуло так, что он чуть не свалился на Гертруду. Он ухватился за край стола, чтобы не упасть.
— Да будут прокляты эти чертовы полы, эй, Еврей. Я говорю, да будут они прокляты. — Он замолчал, словно ждал, пока Мигель не проклянет полы.
Женщина, которая видит своего слугу или любовника в таком виде, обычно сердится или краснеет от стыда, но Гертруда даже не посмотрела в его сторону: ее внимание привлекла история из газеты, которую читали вслух. Она не видела, как Хендрик с трудом сделал несколько шагов в сторону двери и развернулся так быстро, что чуть не упал, но удержался на ногах, ухватившись за плечо Мигеля.
