болезненно вкрутили штопор… И не менее мучительно, с шпокающим хлопом ее теперь вытащат. И тактика бывшего командира взвода теперь была дозированно, как из бутыли, сливать все сведения, которыми обладал. Эта информация действительно пригодилась: то, что рассказал Хорст, и показания других пленных легли в основу специального приказа по фронту.
Через какое-то время в числе первых военнопленных Ланге вошел в образованный еще в июле 1943 года Национальный комитет «Свободная Германия» и даже стал членом этого комитета. К концу декабря Хорст переметнулся в другой учреждённый для офицерского состава «Союз германских офицеров». Там он быстро вошел в число приближенных главы союза генерала артиллерии Вальтера фон Зейдлиц-Курцбаха и генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса. А спустя несколько месяцев, 17 июля 1944 года в составе 57 000 немецких солдат и офицеров в колонне прошел по Садовому кольцу и другим улицам Москвы. Усиленный паёк – кашу и хлеб с салом, которым накормили с утра, он запомнит на всю жизнь. Как и у многих других военнопленных, желудок не справился и позорно подвел.
Глава тринадцатая
Наступление по каким-то ведомым генералам причинам отменили, противники по обе стороны перешли к обороне и, принюхиваясь, держа нос по ветру, теребя разведку, оценивали силы и возможности друг друга.
Деревянко сумел быстро найти неисправность и с помощью техника роты подлечил и поставил железного коня в стойло. А стойла, то есть окопы для танков, уже были вырыты. Благо земля на окраине поселка и опушке леса была легкая и податливая.
Ближе к вечеру, когда у вышестоящих командиров иссякли поручения, распоряжения и рациональные идеи и вдруг появилось свободное время, танкисты занялись любимым делом. Большей частью бойцы роты «давили на массу», тут, сколько ни спишь, все пойдет на пользу.
Деревянко отпросился пройтись рядышком по лесу, давнишняя мечта была собрать осенние травы и ягоды: папоротник, золотую розгу, рябину, калину и орешник. Обещал чаи и настойки сделать мировые, от болезней разных, чай из дубовых чернильных орешков и, на изысканный вкус, кофе из поджаренных желудей. Последний аргумент стал решающим, и Родин отпустил, но на полчаса и не больше.
А Руслик вновь достал из недр танка часы с кукушкой и стал их разбирать-собирать. Сидорский, перед тем как направиться к ближайшему дереву для метания на точность своего любимого ножа, по обыкновению не мог удержаться:
– Ну, как, еще не кукарекает? Смотри, только чтоб ночью не вылезла. Не прощу!
– Для тебя точно петь не будет! Иди, кидай свою железяку…
А Иван только-только приноровился на командирском сиденье написать письмо матери, как услышал голос ротного писаря Потемкина.
– Руслан, а где лейтенант Родин?
Не отрываясь от своего филигранного занятия, Баграев ответил:
– Очень сильно нужен?
– Очень – не очень, твоё какое дело? – проворчал Прохор, в руке он, как всегда, держал железный палец от трака.
– У командира личное время, отдыхает, – пояснил вежливо Руслик и очень тихо добавил:
– И в наш дом принято стучать.
– Нет проблем! – И Потемкин с удовольствием три раза постучал по башне, не зря взял инструмент «дозвона».
Последних тихих слов Руслика Иван не слышал, поэтому отреагировал очень бурно:
– Придурок! Ты вот лучше бы по своей башне постучал!
Потемкин даже ногой топнул от досады:
– Черт вас разберет! Кто тут говорил: «В наш дом принято стучать»? – передразнил он почему-то картавым голосом.
Родин усмехнулся:
– Ну что там, ротный вызывает?
– Капитан Бражкин…
Иван сложил недописанное письмо в карман, которое уже в третий раз пытался закончить, спустился, дружески похлопал Прохора по плечу:
– Не грусти, а то грудь для ордена не будет расти. Пойдешь ко мне во взвод? Первая же свободная вакансия башнера или радиста – твоя!
Потемкин сердито блеснул глазами, расправил плечи:
– Пойду! Думаете, струшу?
– Как говорит наш комбриг, «постреляем – увидим»…
В порядком задымленной от папирос палатке командира роты, куда, испросив разрешения, вошел Иван, его ждал сюрприз. На маленьком походном столике лежала очень знакомая фляга. Это только на первый взгляд эти штатные емкости для жидкости были одинаковые как близнецы-братья. По видавшему виду чехлу, пробке, вмятинкам всегда можно узнать свою, «особую», из экипажа.
Бражкин, как всегда, поставил задачи по охране опорного пункта роты, сообщил, что взвод лейтенанта Бобра назначен в боевое охранение батальона, а на следующие сутки пойдет взвод Штокмана, на третьи – Родина. Из чего Иван понял, что ожидается временное затишье, но Бражкин эти размышления подкрепил размыто, мол, наступление может быть в ближайшие дни. Все эти не раз слышанные привычные распоряжения для взводного фронтовика быстро прискучили. Интересовал его сейчас основополагающий концептуальный вопрос, «полная или пустая». И его ждал экипаж, прикидывая, с каким подарком вернется Иван.
– Забирай! – сказал Бражкин, показав на флягу. – Разрешено употребить наркомовские.
С достоинством Иван взял флягу, чуть бултыхнув, оценил уровень налитой жидкости (неизменна).
– А за танк неплохо было бы добавить, товарищ капитан!
– Прокурор добавит! Иди, а то заберу.
Родин положил флягу в командирскую сумку и пошел к своим. На позиции он подозвал лишь командира 3-го экипажа сержанта Еремеева. Игорь тяжело переживал гибель радиста-пулеметчика Алима Магомедова, ранения ребят и его друга Васьки Огурцова со 2-го экипажа. Потери близких людей на глазах были в первом же бою Родина. Еще несколько часов назад ребята сноровисто, с крепким матерком загружали боекомплект, подшучивали, спорили о чем-то, каждый о своем, думали, надеялись. И вот вместо них остались обугленные, сжавшиеся в адском пламени остатки тел в дотла сгоревшем танке его взвода. И в этой страшной обыденности осознаешь, чувствуешь свою полную беспомощность, просто вселенскую несправедливость…
Со временем эти чувства притупляются, и в дни больших наступлений и огромных потерь жизнь дает новые краски: горящую битую технику врага, трупы в чужих шинелях и колонны пленных, бредущих на восток.
Родин поставил задачу Еремееву в масштабах танкового экипажа, сообщив все, что узнал от Бражкина. А за фронтовыми-наркомовскими для экипажа приказал бежать быстрым бегом к старшине роты, пока там все не вылакали приближенные прихлебатели. Игорь повеселел, боевой дух командира – вещь материальная.
А Родин подумал, что неплохо было бы отправить к старшине своего «прихлебателя», Кирюху, у него просто талант по отработке доппайка. Вдруг прокатит…
Сидорский сидел рядом с Баграевым, тот все еще «тачал» свои часы с кукушкой, стараясь вдохнуть в них вторую жизнь. А Кирилл «качал» из глубин колодца своей памяти различные истории. Они делились у него на три цикла: колхозно-крестьянский, городской, охватывающий учебу в техникуме и работу на заводе, и армейскую жизнь. В «особой папке» были его амурные истории.
В
