вымолвил только одно слово:
— Адриенна…
Пауэлсу нечем было его утешить; он снял руку с плеча инженера и пристыженно пробормотал:
— Мне очень жаль, Гюстав…
Эйфель поник и, шатаясь, пошел к выходу со стройки.
ГЛАВА 27
Париж, 1887
Еще один изнурительный день! Всю зиму шли дожди, что отнюдь не помогало делу, но люди хотя бы работали под землей. А теперь, с приходом лета, стройка вышла на поверхность и очутилась под жгучим, словно в аравийской пустыне, солнцем. Рабочим приходится то и дело обливаться холодной водой, осушать фляжки, выжимать свои каскетки, буквально пропитанные потом. Когда присутствия Гюстава не требуется на стройке, он работает в маленькой дощатой будке рядом с северо-западной опорой, где скрупулезно выверяет всё подряд — расчеты, размеры и стыковку отдельных деталей. По сложности конструкции эта башня превосходит самые хитроумные механизмы; она хрупка, словно карточный домик, который может разрушить малейшая неточность. Именно это волнует парижан, живущих на берегах Сены. Пока работы шли невидимо для них, люди еще уповали на чудо. Но когда башня начала расти на краю Марсова поля, стало понятно: оно будет существовать, это гигантское сооружение, которое Республика воздвигает против их воли перед их окнами. Прощай, прекрасная панорама — вид на деревья, широкий обзор до самого Трокадеро и Военной школы! Не говоря уже о том, что эта уродина погрузит их дома в тень. Украдет у них солнце.
Каждый день, приезжая на стройку и покидая ее, Эйфель сталкивается с разъяренными горожанами, которые подстерегают его у ворот. За решеткой неизменно торчат один-два протестующих с плакатами в руках, они бурно выражают свой гнев. В зависимости от настроения, хорошего или скверного, Эйфель говорит с ними учтиво или круто, но неизменно выпроваживает вон. Тогда они начинают писать письма протеста, тысячи писем…
— Сегодня не меньше двухсот, — озабоченно констатирует Компаньон, вываливая эти послания из джутового мешка на рабочий стол Эйфеля.
Гюстав переодевается за маленькой ширмой, — вернувшись домой, он не хочет обнимать детей, пока на нем рабочая одежда, пыльная и грязная.
— Ну, процитируй что-нибудь коротенькое…
Стиснув зубы, Компаньон вскрывает первое попавшееся письмо.
— Позорный торшер…
Гюстав посмеивается, завязывая галстук.
— Недурно! Еще что?
— Бородавка на теле Парижа…
Эйфель пожимает плечами.
— Это мы уже слыхали. Люди повторяются, как ни жаль.
Легкомысленное отношение Гюстава к общественному мнению тревожит Жана Компаньона. Инженер явно не принимает его всерьез. Застегнув пиджак, Эйфель подходит к груде писем и с комической гримасой перебирает их, как скупец — золотые монеты. Затем, выбрав одно наугад, распечатывает его и начинает читать. Компаньон видит, как он бледнеет; Гюстав комкает письмо и швыряет в корзину.
— Я не очень-то популярен, — заключает он, снимая пальто с вешалки.
— А тебе известно, что люди, живущие у реки, требуют не только остановки работ, но и полного демонтажа всего, что было построено за эти полгода?
— Ничего у них не выйдет, — говорит Гюстав и, водрузив шляпу на голову, разглядывает себя в маленьком зеркале, проверяя, все ли в порядке.
— Не строй иллюзий! Они уже составили список всех вредных и опасных последствий, заверенный математиками и геологами. Более того, определили количество погибших в случае, если башня рухнет!
Новая скептическая усмешка Эйфеля — похоже, эти угрозы его ничуть не трогают.
— Тебе следовало бы почаще читать газеты, — настаивает Компаньон.
При этих словах Эйфель мрачнеет. Газеты… Спору нет, парижская пресса долго поддерживала его. Гюстав считал Рестака всемогущим, но едва проект башни вошел в силу, как журналист отстранился от друга юности. С прошлого года они почти не виделись. В каком-то смысле это устраивало инженера: ему нужно было сосредоточиться, положить все силы на создание своего металлического монстра. Кроме того, когда он занят башней, ему кажется, что и она тут, рядом. И все же одна только мысль об Адриенне выводит его из равновесия. Конечно, он думает о ней, думает каждый день; мысль о том, что она здесь, в Париже, в одном с ним городе, и успокаивает и будоражит его, придает уверенности и вместе с тем угнетает. Но что он может сделать? Молодость давно прошла. Любовные печали должны кануть в прошлое. Сейчас главное в его жизни — эта безумная архитектура, эта «бородавка», этот «позорный торшер»… И никакая оскорбительная писанина не заставит его отказаться от своей миссии!
— Еще одно, — продолжает Компаньон. — Ко мне приходил Менье: рабочие требуют прибавки…
Гюстав вздыхает, беспомощно пожав плечами:
— Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно…
— Они грозят устроить забастовку… Говорят, что рискуют жизнью, работая на высоте.
Нет, решительно, сегодня на него обрушились все неприятности разом.
Густав отворяет дверь своей будки и знаком просит Жана выйти, чтобы запереть ее. Здесь хранятся все планы башни и ее драгоценный макет. Не хватает еще, чтобы к этому потоку неприятностей добавилось ограбление…
— Они с самого начала знали, что придется работать на высоте.
— Одно дело знать и совсем другое — проводить дни напролет в таком подвешенном состоянии…
Мужчины одинаковым движением поднимают головы к гигантскому нагромождению подмостков. Какая величественная картина! Четыре опоры, словно четыре стороны света, уже выросли из-под земли. Они напоминают скелеты доисторических животных, о которых ничего неизвестно: то ли это свидетельства мифической эпохи, то ли продукт измышлений безумного ученого, вздумавшего воплотить в них зарю человечества. Эти четыре кружевные конструкции, пока еще готовые лишь наполовину, смотрят в небо; скоро они соединятся в одно целое, чтобы образовать первый этаж башни. И как же это будет прекрасно! Иногда при этой мысли у Гюстава выступают слезы на глазах. Знать, что он, скромный инженер из Дижона, через несколько лет подарит Парижу, Франции самое высокое сооружение в мире… такое стоит нескольких ругательных писем, разве нет? Эти протесты — как блохи на голове льва. Сущая мелочь…
Однако Компаньон неизменно напоминает ему о реальной стороне проекта — стоимости работ.
— Не забывай о постановлении Парижского совета, Гюстав: в случае двадцатидневной остановки работ мы обязаны всё демонтировать за свой счет, без всяких поблажек. Так что нужно любыми средствами избежать забастовки…
— Не волнуйся, мы ее избежим, — бормочет Эйфель, ласково оглаживая металлическую балку. Он не хочет думать о неприятностях. Это прерогатива Жана. А ему самому нужно одно — его башня, только его башня!
— Да, и вот ещё что…
Эйфелю начинает это надоедать.
— Ну, что?
— Против нас выступает Ватикан.
Гюстав разражается хохотом. Он всегда терпеть не мог попов, — одни только порки и покаяния во времена учебы в коллеже чего стоили….
— Ну, это скорее хорошая новость.
— Папа заявил,
