оставалось не больше двух месяцев.
— Привет, Верунчик. Ты не сердишься, что я к вам опять своего Славку притащила?
— Да разве на тебя можно сердиться, шалопутная! Ты хоть знаешь, что Брежнев умер?
— А то нет! — округлила ярко накрашенные глаза Мария. — Эка новость! Да я это сразу просекла, когда еще концерт в честь Дня милиции отменили, а после этого по радио одну похоронную музыку крутили. А вот вы знаете, какой город решили в честь дяди Лени переименовать?
— Какой же? — заинтересовался Вадим. — Неужели какой-нибудь крупный?
— Да нет, всего-навсего Набережные Челны.
— С кем хоть свидание-то? — строго спросила Вера.
— Вы его все равно не знаете.
— Опять новый?
— А зачем мне старые?
— А с Мишкой Ястребовым больше не встречаешься?
— Да я с ним всего-то один раз и виделась — сразу после своего развода. Ну его к лешему, кобеля!
— А сама-то ты как себя ведешь! — не выдержав, вмешался в женский разговор Вадим.
— Живу — не тужу, — бойко отвечала Маруся и вдруг улыбнулась им обоим такой светлой улыбкой, что супруги переглянулись и вздохнули. — Да бросьте меня жалеть, все у меня еще будет в порядке!
— Дай-то бог! — вздохнула Вера, принимаясь раздевать ребенка. — Здравствуй, Славик, сладкий ты мой.
— Здлавствуй, тетя Вела, — с запинкой отвечал малыш.
— Все, я побежала, — выдохнула Мария и, похлопав по плечу Гринева, выскользнула на лестничную площадку.
— Ох, и догуляется она, — не выдержал Вадим, закрывая дверь и обращаясь к жене.
— А ты не каркай, — на удивление спокойно отвечала та, помоги лучше ребенка раздеть…
Настроение у начинающих рок-музыкантов было невеселым — и, разумеется, не из-за смерти «выдающегося деятеля международного коммунистического движения», а в ожидании нового ужесточения цензуры. Во время последнего прогона новой программы перед представителями Москонцерта по требованию комиссии они выступали коротко стриженными, в строгих темных костюмах и белых рубашках с галстуками. Более того, им даже запретили двигаться по сцене — и это в процессе исполнения даже самых энергичных рок-композиций! А что будет дальше, когда к власти придет бывший глава КГБ?
Рок-группа под названием «Фломастер» собралась у лидер-гитариста Игоря Попова почти в полном составе: симпатичный бледнолицый юноша — клавишник Сергиенко (будущий глава преуспевающей продюсерской фирмы и автор многочисленных шлягеров) и мощно сложенный, круглоголовый, круглоглазый и щетинистый бас-гитарист и саксофонист Заев. Не хватало только барабанщика, который был самым юным, а потому готовился сейчас к зимней сессии. Кстати, представляя его на одном из недавних провинциальных концертов, исполнявший роль ведущего Заев допустил небезопасную «политическую бестактность», назвав юного барабанщика «умом, честью и совестью нашего ансамбля». На следующий день его вызвали в местное отделение КГБ и сделали внушение:
— Эти слова были сказаны Владимиром Ильичом Лениным в адрес нашей родной Коммунистической партии, поэтому употребление их в ином контексте является кощунством. Кроме того, — добавил кагэбэшник, — эти слова написаны на партбилете.
— Но я же не член партии и никогда не видел партбилета! — попытался оправдаться Заев, после чего получил дополнительную взбучку на тему: «Незнакомство с внешним обликом партбилета не освобождает от ответственности за его оскорбление».
— Эх, перекроет нам дядя Юра кислород! — вздохнул Попов, разливая водку по стаканам. — Скоро дойдет до того, что нас будут заставлять читать перед концертом со сцены «Моральный кодекс строителя коммунизма».
— Надо было именно так и назвать нашу группу! — подхватил Заев. — Вот был бы прикол!
— Давайте лучше выпьем и поговорим о чем-нибудь другом, — со вздохом предложил Сергиенко.
Музыканты чокнулись, выпили и заговорили о том, кто, где и когда имел самое оригинальное половое сношение. Этот своеобразный конкурс эротических историй выиграл неугомонный Заев, поведавший, как однажды, направляясь со своей первой женой в гости, он вдруг так страстно ее возжелал прямо в подъезде (а дело было вскоре после дембеля!), что, зажав спичками кнопку, остановил лифт между этажами и…
— Впендюрил ей так, что кабина ходуном ходила!
А по телевизору продолжали исполнять строгую классическую музыку.
— …Поверьте моим словам, Антонина, вас ждет блестящее будущее: афиши с вашим именем, пышные букеты цветов, толпы поклонников. Такая изумительная девушка как вы, заслуживает подобной участи!
В тот вечер Антонина Ширманова была чертовски хороша — красные сапожки, черные колготки, красная юбка и короткая кожаная куртка с поднятым воротником, чтобы загораживаться от холодного ноябрьского ветра, постоянно путавшего и бросавшего на лицо длинные светлые пряди волос. Поэтому не было ничего удивительного в том, что ее провожатый — молодой черноволосый режиссер, пытавшийся создать свой, пока еще самодеятельный театр, — упоенно рисовал перед ней самые радужные картины, скромно умалчивая о собственной роли во всем этом грядущем великолепии.
Был уже поздний час, когда они, возвращаясь с репетиции, проходившей в подвале Дома медиков, не спеша шли пешком по Суворовскому бульвару, направляясь в сторону Пушкинской площади.
Антонина не зря оделась и накрасилась столь броско — в переводной французской пьесе ей отводилась роль гризетки. От нее требовалось подавать только самые короткие реплики, но при этом эффектно передвигаться по сцене, плавно покачивая бедрами, эффектно садиться на стул, закидывая ногу за ногу (на циничном актерском жаргоне это называлось «играть ногами»), и эффектно целоваться с главным героем, которого должен был играть сам режиссер. Впрочем, репетиции только начались, поэтому до поцелуев дело еще не дошло. Год назад Антонина закончила экономический факультет ВГИКа и по протекции своего отца устроилась работать на «Мосфильм» в скучной должности инженера-экономиста. Но мечты стать актрисой и пленять своей игрой зрителей не оставляли ее милую головку, поэтому она при каждом удобном случае знакомилась с молодыми режиссерами, надеясь, что ей предложат любую — пусть даже самую маленькую роль в кино. Увы, с кино пока ничего не получалось, зато две недели назад ее случайно познакомили с театральным режиссером Виталием Заславским, который сразу вскружил ей голову, во-первых, своей интересной внешностью, — а он был бледен, задумчив, чернобород и обладал удивительно-приятным, прямо-таки бархатистым тембром голоса, — во-вторых, своими
