стариков в колонию, Матросов, взяв у повара две плитки чая в зеленой обложке, протянул их старикам:
— Больше у нас ничего нет. Пока возьмите. Когда начальник пришлет денег, расплатимся, принесем вам в аул.
Рука Саши повисла в воздухе. Старики не взяли чай. Мухаррям-бабай сердито сказал.
— Зачем? Не надо!
Рашит, волнуясь, проговорил:
— Мы не можем предложить ничего другого. Денег у нас нет. Возьмите!
— Нам ничего не надо, — повторил вслед за другом Билал-бабай.
Мухаррям-бабай положил руку на плечо Саши:
— Мы не за чаем пришли в лес.
— Так, — подтвердил второй.
Саша взволнованно проговорил:
— Возьмите все-таки, это наш подарок.
Билал ответил:
— Подарок — другое дело.
Мухаррям-бабай кивнул головой.
Колонисты с восхищением смотрели им вслед...
У Кислорода свои «курорты». Нары в избушке, снежный окопчик под любым деревом. И снова нары. Где хочешь можно накапливать кислород, была бы лишь охота.
Сперва Матросов шутил:
— Всю жизнь проспишь!
Митька отмалчивался. Он знал, что самое страшное наказание, так сказать, «под корень» — это возвращение в колонию. Но он понимал, что и там ему хуже не будет.
Другой раз, застав Кислорода не у дел, Матросов как бы между прочим проговорил:
— Я слыхал, что по зимней спячке будто бы суслики занимают первое место. Они иногда по девять месяцев не открывают глаза.
«Мели, Емеля, твоя неделя! — подумал про себя Кислород. — Меня шутками да прибаутками не прошибешь. За радивое отношение тебе, смотришь, выйдет повышение: Дмитриев на Красную доску занесет или Габдурахманов позволит с собой в шахматы сыграть».
Однажды на Кислорода наскочил сам Дмитриев. Он не стал шутки шутить. В тот же вечер устроил разносное собрание. Крепко загнул, да не тут-то было. Бригадир Матросов заступился:
— Погодим, — сказал он. — Бригада с ним справится.
Так сказать, на поруки взял.
«Будет, значится, душевная беседа, — усмехнулся Митька Кислород. — О том да о сем. Про доверие ввернет слово, будущим постращает... А мне все это трын-трава».
Ведь на снегу лежать — тоже нелегкий труд. Как только начинает мороз пробирать, надо повернуться другим боком или даже пританцовывать... Как-то Митька продрал глаза и видит, что напарник его Директор с Сашей распиливают здоровенную пихту.
Сперва широко улыбнулся: «Вкалывайте, коли охота!» Затем сам себе сказал: «Он мог бы запросто по морде дать! Ему за это ничего бы и не было!»
И вдруг обида заела: почему не заехал по роже? Зато он может пойти и отобрать у бригадира оружие производства:
— Отдай пилу, и баста!
Но он был уверен, что за ужином скандал произойдет. И по-своему приготовился к той самой взбучке: «Что вкалывать? Все равно не перевалить все деревья, которые растут в этом лесу».
К его удивлению, Матросов не стал устраивать шума. Вот тогда Кислород немножко растерялся: «Чего ему от меня надо? — спросил он сам себя. И вдруг подумал: — Саша со мной, как человек с человеком...»
После этого события с ним что-то произошло. Он и сам не совсем ясно понимал что. Даже Директор, его бессменный напарник, опешил от того, что увидел. Он своим глазам не верил:
— Чего подгоняешь?
Кислород не стал с ним делиться. Просто он еще не был готов к такому разговору. Может, не совсем еще доверял сам себе, не зная, сколько в нем этого самого порыва...
«4 апреля 1942 года.
Хлебнули мы горя. Ко всему привыкли, но не смогли остаться безучастными лишь к усталости.
Обветренные лица наши почернели, как под знойным солнцем. Кожа на руках сделалась точно дубленая.
Вот сейчас все спят как убитые. А я пытаюсь бодрствовать. Закоченевшими пальцами вывожу кривые буквы. Пишу, конечно, на коленях.
Неожиданно подошел Саша.
— Все пишешь? — усмехнулся он.
— Пишу...
Парень он хоть куда. А вот добродушно подтрунивает надо мной. «Писарем» обзывает.
Подавив зевок, я спрашиваю:
— Чего не спишь?
Не отвечая на мой вопрос, он говорит:
— Как они там?
Он не может выкинуть из головы Лиду. Саша ждет не дождется письма. Я его отлично понимаю.
— Девчонки, пожалуй, начали трудиться. Прошло вон сколько времени...
Однако из его груди вырвался сдавленный вздох:
— Да не о ней я думал. За нее не беспокоюсь. Там, на фронте что?
А что там, я и сам не знаю. В лесу ничего нет: ни радио, ни газет. Душа за солдат между тем болит. На фронте происходит что-то страшное, это факт...»
«13 апреля 1942 года.
Наш бабай каждое утро, просыпаясь, начинал обшаривать свои собственные карманы. В первое время я не понимал его, удивлялся, чего он в своем собственном кармане потерял. Может, думал, курево ищет? Вижу, однако, не курит. Вдруг осенила мысль: он же проверял — все ли в целости...
Я онемел от ярости. Лишь одна обида билась в мозгу. Теперь мне ясно, почему Мухаррям-бабай вместе со своим другом спят от нас на почтительном расстоянии, в шалаше.
Вознегодовал, конечно, но взял себя в руки. Скандалить бесполезно. «Что же делать?» — думал я в смятении.
Однажды я ему на своем языке с укоризной сказал:
— Зря опасаетесь. Никто у вас ничего не возьмет.
Старик приободрился, усмехнулся:
— Все-таки среди воров работаем... — сказал он и посмотрел на меня выжидающе.
— Бывших воров, — поправил я его.
— Бывшие — другое дело, — улыбнулся он. — Вот те раз, я ведь этого не знал.
После опять наблюдал за ним: обшаривает свои карманы. Очевидно, по привычке... А теперь вот его с нами нет. И будто лагерь осиротел. Не хватает человека, который бы по утрам обшаривал свои собственные карманы, и баста. Даже такой он нам нравился».
Косой был мастер на выдумки. И вот вокруг лагеря появились дощечки с надписью: «Проспект волка», «Тропа колониста», «Портовый переулок», «Дорога к бане Мухарряма». Эти названия вошли в обиход. Так и говорили:
— Кто оставил топор на «Проспекте волка»?
Без смеха отвечали:
— Наверное, Ать-два. Он с Прожектором работал сегодня на том участке.
Алюминиевая тарелка — сигнальный колокол — висела на дереве возле «Портового переулка» — тропинки на берегу Кара-Идели.
«Проспект волка» получил свое название потому, что с этой стороны частенько появлялись волки. В месяц три раза ребята ходили мыться в баню к Мухаррям-бабаю, отсюда — «Дорога к бане Мухарряма».
В лесном лагере два раза побывал Бурнашев. Он поинтересовался работой колонистов, связался с ближайшим
