графа Фитингофа, рижского губернатора, и внучка знаменитого фельдмаршала Миниха.
С восхитительной наружностью она соединяла лёгкий, но пытливый ум, и её подвижные черты всегда выражали мысль и чувство; росту она была среднего, глаза у неё были голубые, всегда живые и ясные, проницательный взгляд которых, казалось, старался познать прошедшее и проникнуть в будущее; волосы пепельного цвета рассыпались локонами по плечам; в жестах проглядывало что-то новое, неожиданное, оригинальное. Такова была баронесса Крюденер.
Другая, не менее примечательная личность, могущая тоже служить хорошим образцом для донны Олимпии, была княгиня Ливен.
Княгиня Ливен никогда не была красива, и сама с этим вполне соглашалась; поэтому-то она и могла все свои способности посвятить исключительно интригам и благодаря своему постоянному усердию всю жизнь вращалась в высших политических сферах.
В настоящее время ей за сорок пять лет; вместо пышного дворца она занимает лишь маленькую квартирку на Флорентийской улице, в том самом отеле, в котором прежде жил Талейран; это святилище, богатое самыми вдохновляющими воспоминаниями. Княгиня не принимает у себя дипломатического корпуса, но видится с самыми деятельными представителями всех политических партий.
Дебри политики — лишние княгине Ливен, эта тёмная деятельность долго занимала её в Лондоне; жизнь её скромна; общество, которое она принимает, разнородно и смешано, но оригинально и привлекательно. Единственная роскошь её дома заключается в замечательно красивой горничной. В политике все средства хороши.
Очевидно, что тип m-me Ливен шёл больше к летам и привычкам донны Олимпии, чем тип m-me Крюденер; она вдохновлялась баронессой и подражала княгине.
Она занялась устройством в Риме того, что существует ещё у французов в Париже под названием политического дивана. Не отыскивая официальных полномочий в Ватикане или в Квиринале, она старалась втереться в папское правительство и стать в Риме тем, что французское общество так метко называет государственной женщиной.
Она отказалась от своего прежнего имени и титула графини Серраваль, теперь она скромно назвалась синьорой Нальди, по имени того мифического родственника, от которого она будто бы получила наследство; она не жила больше в своём Навонском дворце, но поселилась на уединённой вилле в окрестностях Капитолия; тут, имея лишь немногочисленную прислугу, она принимала без пышности и жила хотя богато, но далеко не роскошно. При своём превосходном вкусе, она из этой виллы, которую прозвала убежищем, сделала место мирных удовольствий, в которые посвящены были только немногие. Там-то синьора Нальди благодеяниями и щедротами, которые скрывала так, чтобы они были всем известны, составила славу о своём богатстве и благотворительности, благоприятствующую её новым видам.
В одежде она соблюдала строгое достоинство, в своих словах и действиях была постоянно настороже, она редко выезжала, но обладала искусством привлекать к себе всех, кого принять и ослепить ей было необходимо.
Казалось, всё благоприятствовало замыслам синьоры; только одного ей недоставало: она желала иметь при себе молодую и привлекательную особу, красота которой должна была прельщать тех влиятельных лиц, в содействии которых она имела необходимость. Эта особа ни в коем случае не должна была принадлежать к низшему классу или к разряду прислуги, напротив, нужно было, чтобы некоторая изысканность мысли, выражений и манер ещё больше усиливали в ней достоинства прелести и молодости.
Отец Сальви много раз встречал синьору Нальди во французском посольстве. Постоянное уважение, которым он пользовался, обратило на него внимание этой женщины.
Чтобы заслужить расположение престарелого священника, она возлагала на него заботы о раздаче лучшей части своих милостыней, сознавая в душе, что во всём римском духовенстве она не найдёт более прямого сердца и более честных рук, чем сердце и руки отца Сальви.
Этот непорочный человек, ничего не зная о прежней жизни донны Олимпии, был тронут благотворительными наклонностями синьоры Нальди. Ноемия говорила Жюлю и отцу Сальви только о монсеньоре Памфилио, она не могла ничего сказать о донне Олимпии, о её существовании девушка вовсе не знала. И вот доброте этой-то женщины, которую отец Сальви считал вполне достойной уважения, он поручил Ноемию.
Иногда он удивлялся восторженности, которую высказывала в своих речах синьора Нальди, но в его глазах это были только причуды ума, которые вполне искупались достоинствами её сердца.
Когда отец Сальви рассказал синьоре Нальди всё, что он знал о жизни Ноемии, донна Олимпия тотчас же узнала молодую еврейку, когда-то расстроившую все её планы.
Её первое впечатление при виде девушки, которую случай отдавал в её руки, была свирепая радость кровожадного зверя, схватившего наконец добычу, которую он долго преследовал и не мог настигнуть; и действительно, несмотря на все засады, которые ставила ей ненависть синьоры, девушка до сих пор оставалась цела и невредима, оберегаемая от всего невидимой рукой.
Ноемия не ошибалась, боясь для себя, кроме всего, что угрожало народу, ещё других, особых опасностей. Постоянное и докучливое наблюдение, предметом которого она стала, было полно ужаса и злых умыслов.
Однако она всегда избегала опасности, даже не познакомившись с ней; чьё-то деятельное заступничество следовало за каждым её шагом и делало бессильными все козни, направленные против неё; но как велика была бы радость молодой девушки, если бы ей открылся этот покровитель. Может быть, она узнала бы того, кого уже угадало её сердце и в котором жила к нему уже сильная привязанность.
Часто во взорах отца Сальви она замечала какую-то таинственную, будто бы невольную нежность, он говорил ей об опасностях, которые казались воображаемыми, а когда она пробовала проникнуть в тёмный смысл его намёков, то получала лишь уклончивые ответы.
Придя немного в себя от сильного потрясения, которое произвёл на неё вид Ноемии, синьора Нальди с восхищением оценила её красоту. Внезапная мысль мелькнула у неё, и, вместо того чтобы принести Ноемию в жертву своего злопамятства, она решила заставить её служить своим замыслам; никто не казался более способным для подобного назначения.
Одно только немного смущало её предначертания. Если бы монсеньор Памфилио или его племянник Стефан узнали Ноемию, то все бы её приготовления пошли прахом; но подобное препятствие не могло остановить такую женщину, как синьора; она смело пошла навстречу обстоятельству, которое так её устрашало.
Фальшивым извещением она дала знать Памфилио, что еврейка, которой увлёкся Стефан, покинула Рим и отправилась к своему отцу в Мантую. В то же время она сообщала монсеньору, что если он хочет видеть самое красивое лицо в свете, то должен немедленно приехать к ней, где уже несколько часов находилась её кузина Анастасия, о которой она ему так часто говорила и которую её родители, недавно умершие, воспитывали на одном из островов архипелага. Монсеньор что-то не припоминал этой кузины, но,
