Тайны Римского двора
Печатается по изданию Брифо.
ТАЙНЫ РИМСКОГО ДВОРА
Исторический роман XIX столетия.
СПб., 1875
ГЛАВА I
СОБОР
1. Перед собором
— Монсеньор, каковы новости из Квиринала?
— Прекрасные, моя дорогая.
— Значит, его святейшеству лучше?
— Напротив, святой отец в крайней опасности.
И собеседники быстро обменялись взглядами, полными тайной радости.
Тот, кого называли монсеньор, опустился в кресло и придвинул ноги к огню, пылавшему в большом французском камине. Это было в первых числах ноября 1830 года. Помолчав минуту, монсеньор продолжал:
— В какой церкви были вы в день всех святых, графиня?
— В церкви Иисуса.
— У иезуитов?
— Да, их великолепие прельщает меня, их религия кажется мне менее строгой, они не пугают, а, напротив, привлекают меня. Подобно толпе, я иезуитских святых предпочитаю всем прочим. Думаю, что, если бы это было возможно, иезуиты возвратили бы мне...
— То, чего вы лишились и что вы называете вашими бывшими добродетелями. Искренне ли вы о них сожалеете, графиня?
— Может быть.
— La funzione (церковная служба) была великолепна?
— Восхитительна! Никогда я не видала никого прекраснее молодого священника, который совершал службу; все женщины были от него в восторге.
Монсеньор улыбнулся.
Снова наступило минутное молчание. Графиня внешне совершенно равнодушно возобновила разговор.
— Итак, вы говорите, что в Квиринале...
— Большое беспокойство. Последние события во Франции сильно подорвали здоровье папы. Три месяца назад болезнь вдруг усилилась; вы помните все предположения, которые тогда делались. Я узнал всю правду от камердинера, но это касается политики, и я не знаю...
— Всё равно говорите, она более не пугает, а забавляет меня. Я слушаю вас.
— Новое французское правительство задумало расположить к себе духовенство — начали заискивать перед парижским архиепископом; прелат держался настороже и холодно встретил официальные ласки, он дал понять, что твёрдо решил не соглашаться на требуемые общественные службы без формального разрешения верховного первосвященника, но предложил, однако, послать в Рим ходатая.
— Я его помню, встретила во французском посольстве. Приём, оказанный ему всем духовенством, удивил меня, но мне сообщили по секрету, что он привёз к папе письмо от французской королевы.
— Кроме того, у него было поручение и от архиепископа. Святой отец, ознакомившись с содержанием обеих депеш, задал посланнику несколько вопросов. С колебанием, свидетельствующим о его опасениях, он спрашивал, не следует ли предполагать, что новый порядок вещей слишком склонен к демократии. Посланник возражал, что не таковы намерения французского двора. Сначала это, казалось, успокоило папу, но вскоре, стараясь придать голосу как можно более твёрдости, он ответил: «Я признаю французского короля только после того, как ознакомлюсь с мнениями прочих государей».
Посланник преклонился, но в нескольких словах дал понять, что подобное упорство может привести к разъединению церквей галликанской и римской; на что папа с гневом возразил: «Ведь сказано же в Писании, что будут расколы и ереси».
Дипломат, убеждённый, что ему не победить упрямства папы, обратился к влиятельным лицам, окружавшим святого отца.
Графиня сделала поощрительный знак.
— Папу, — продолжал монсеньор, — провели так ловко, что он согласился признать короля французов.
С этого времени святой отец впал в мрачную меланхолию, нравственное огорчение увеличивается физическими страданиями. Его святейшество чувствует в суставах оцепенение, при котором всякое движение болезненно и почти невозможно. Это положение усугубляется с каждым днём; вчера состояние его так ухудшилось, что на выздоровление не остаётся никакой надежды.
— Итак, — воскликнула почти радостно графиня, — мы должны приготовиться к избранию нового папы!
На это восклицание монсеньор отвечал лишь глубокомысленным молчанием. Этот разговор происходил в обширной гостиной, расположенной в нижнем этаже Навонского дворца.
Пора нам познакомиться с обоими собеседниками. Донна Олимпия была одной из самых знаменитых женщин Рима, несмотря на своё неопределённое общественное положение. Она родилась в Кремоне, но долго жила в Венеции и сохраняла тамошние обычаи, наречие и скрытность. Вдова графа Фацио-ди-Серраваля, она владела в Ломбардии, близ Мантуи, богатым поместьем, в котором возделывался рис. В преклонных летах она предпочла Рим всякому другому месту и выбрала Святой город для своего жительства, потому что он особенно нравился ей своими жаркими и постоянными интригами. Страсть к интригам пережила в ней две другие, бывшие у неё в молодости и в зрелом возрасте страсти: к любовным приключениям и к ханжеству. Надменная красота черт и величественная стройность давали ей ещё некоторые права на поклонников, но не этим достоинствам была она обязана тем влиянием, которое имела на римское общество. Никто не думал справляться о летах графини Серраваль — она скорее казалась не молодой, чем старой; впрочем, когда она хотела кого-нибудь подчинить себе, нападение её бывало столь внезапным, что отнимало у всякого время и возможность рассмотреть её наружность. Обворожительность её речи была быстра и непреодолима и поддерживалась всегда проницательным взглядом и оживлёнными и выразительными жестами. Когда донна Олимпия поселилась в Риме, она обратила на себя всеобщее внимание той пышностью, которою окружала своё ханжество: она посещала церковь с неутомимым усердием, выказывалась благодеяниями и милосердием, и набожность её приобрела скоро известность в высших слоях общества, о ней заговорили в Ватикане и других папских резиденциях. В это время донна Олимпия перешла ту границу, которая отделяет молодость от остальной жизни, — по прибытии в столицу ей было тридцать лет, и без малого двадцать лет прожила она в Риме.
Благодаря своей добродетельной репутации прекрасная графиня была причислена к знаменитейшим богомолкам и жила в дружбе с духовными сановниками.
Притворным смирением она достигла удовлетворения как тайных порывов своего честолюбия, так и своей непомерной алчности.
Не злоупотребляя своим положением, графиня ловко сумела пользоваться им с благоразумной умеренностью.
Приняв тайное участие в нескольких тёмных интригах, она сумела выказать столько хитрости, что впоследствии самые честолюбивые замыслы стали искать её союза и советов. Тогда алчность её перешла всякие границы, она явно стала торговать тем влиянием, которым располагала, и, обладая важными тайнами, умела одним взглядом наводить ужас на тех, кто становился ей поперёк дороги.
Донна Олимпия была не столько честолюбива, сколько скупа; власть для неё была не целью, а только средством к обогащению.
Она смело возглавила легион римских женщин, стоявших
