попрощайся с учителем. Вы расстаетесь на некоторое время.
С этими словами царь удалился, чтобы дать им попрощаться наедине.
– Быстро пролетело время, – сказал Аристотель. – Мне показалось, что мы приехали в Миезу лишь вчера.
– Куда отправишься теперь? – спросил Александр.
– Пока что останусь здесь. Мы собрали много материалов и сделали немалое количество записей и заметок, которые нужно теперь тщательно разобрать. Кроме того, я провожу кое-какие исследования. Изучаю, как болезни передаются от одного тела к другому.
– Я рад, что ты остаешься: так я смогу иногда приезжать сюда. У меня еще осталось столько вопросов к тебе!
Аристотель пристально посмотрел на своего воспитанника и мгновение читал эти вопросы в переменчивом свете его беспокойного взгляда.
– Оставшиеся у тебя вопросы не имеют ответа, Александр… А если имеют, ты должен искать его у себя в душе.
Свет весеннего дня осветил разбросанные листы, клинышки для замечаний и рисунков, чашки художников с красками и кисточками, огромную карту известного мира и маленькие серые безмятежные глаза философа.
– А потом, куда отправишься после? – снова спросил Александр.
– Сначала в Стагир, домой.
– Думаешь, тебе удалось сделать из меня грека?
– Думаю, я научил тебя, как стать человеком, но прежде всего я понял одну вещь: ты никогда не будешь ни эллином, ни македонянином. Ты будешь просто Александром. Я научил тебя всему, чему мог, – теперь иди своим путем. Никто не может сказать, куда он тебя приведет. Лишь одно я знаю наверняка: всякий, кто захочет последовать за тобой, должен будет бросить все – родной дом, привязанности, родину – и броситься в неизвестное. Прощай, Александр, и да защитят тебя боги.
– Прощай, Аристотель. Да сохранят боги и тебя, если хотят послать немного света в этот мир.
Так они и расстались, на прощанье долго посмотрев друг на друга. Чтобы больше никогда не увидеться.
Александр в эту ночь не спал допоздна, охваченный волнением, которое мешало сну. Он смотрел в окно на мирную деревню и луну, освещавшую вершины Бермия и Олимпа, еще покрытые снегом, но в ушах его уже стоял звон оружия и ржание несущихся галопом коней.
Он думал о славе Ахилла, заслужившего честь быть воспетым Гомером, о ярости битвы и ударах мечей и копий, но не мог понять, как все это могло уживаться в его душе вместе с мыслями Аристотеля, образами Лисиппа, стихами Алкея и Сафо.
Возможно, думалось ему, ответ кроется в его происхождении, в природе его матери Олимпиады, дикой и меланхоличной одновременно, и природе отца, приветливого и беспощадного, импульсивного и рассудительного. Возможно, он кроется в натуре его народа, за спиной которого живут самые дикие варварские племена, а перед глазами неизменно стоят греческие города с их храмами и библиотеками.
На следующий день Александру предстоит встретиться с матерью и сестрой. Насколько они изменились? А насколько изменился он сам? Каково теперь будет его место в царской резиденции в Пелле?
Стараясь успокоить буйство своей души музыкой, Александр взял цитру и уселся перед окном. Зазвучала песня, которую он много раз слышал от воинов своего отца, когда ночью они сидели вокруг сторожевых костров. Песня грубая, как и их горский диалект, полная страсти и тоски.
Внезапно Александр заметил, как в комнату вошла Лептина, привлеченная музыкой, и села на край ложа, заслушавшись.
Лунный свет ласкал ее лицо и белоснежные гладкие плечи. Александр отложил цитру, а девушка легким движением обнажила грудь и протянула к нему руки. Он лег рядом с ней, и Лептина положила его голову себе на грудь, гладя волосы.
Глава 20
Через три дня после прибытия в Пеллу Александр был представлен войску. Облаченный в доспехи, верхом на Буцефале, он рядом с отцом объехал строй, сначала стоявшую справа тяжелую конницу – гетайров, «друзей царя», знатных македонян из всех горных племен, потом строевую пехоту – педзетеров, «пеших друзей», набранных из равнинных крестьян. Пехотинцы образовали квадрат грозной фаланги.
Они построились в пять шеренг, и у каждого ряда были сарисы разной длины – у каждого следующего ряда длиннее предыдущего, чтобы, когда их опустят, все наконечники оказались вровень друг с другом.
Один из командиров выкрикнул своим воинам приказ показать оружие, и поднялся лес копий с железными остриями, чтобы воздать честь царю и его сыну.
– Запомни, мой мальчик, фаланга – это наковальня, а конница – молот, – сказал Филипп. – Когда на вражеское войско обрушивается наша конница, от этого барьера копий нет спасения.
Потом, на левом фланге, он обошел «Острие», головной отряд царской конницы, которая бросалась в бой в решительный момент, чтобы нанести удар кувалдой, разрушая вражеский строй.
Конники закричали:
– Здравствуй, Александр! – и застучали дротами по щитам – честь, оказываемая только своему командиру.
– Ты их военачальник, – объяснил Филипп. – Отныне ты будешь вести в бой «Острие».
В этот момент от строя отделилась группа всадников в великолепных доспехах и шлемах с высокими гребнями.
Их кони с серебряными удилами и пурпурными шерстяными чепраками выделялись среди прочих внушительностью, а сами они – благородством осанки. Всадники бросились в галоп, как единая яростная сила, а потом, по команде, продемонстрировали широкий, внушительный, совершенный разворот. Всадники, находившиеся на оси поворота, задержали своих скакунов, в то время как остальные мчались тем быстрее, чем дальше находились от центра, так что крайним ничуть не пришлось замедлять ход.
Завершив этот замечательный маневр, они снова пустили коней в галоп, плечом к плечу, голова к голове, подняв за собой густую тучу пыли, и остановились прямо перед царевичем.
Командир крикнул громовым голосом:
– Турма[16] Александра!
А потом одного за другим выкликнул всех поименно:
– Гефестион! Селевк! Лисимах! Птолемей! Кратер! Пердикка! Леоннат! Филота!
Его друзья!
Закончив перекличку, все подняли дроты, проревели «Здравствуй, Александр!» и наконец, нарушая протокол, окружили царевича, чуть не стянули с коня и сжали в жарких объятиях на глазах у царя и застывших в строю воинов. Друзья с радостными криками столпились вокруг наследника Филиппа, подбрасывая в воздух оружие, прыгая и приплясывая как сумасшедшие.
Когда парад распустили, к группе присоединился и Евмен – грек не вошел в число воинов, а стал личным секретарем Филиппа и теперь играл при дворе весьма заметную роль.
В тот же вечер Александру пришлось присутствовать на пиру, который друзья устроили в честь его в доме Птолемея. Зал был приготовлен с большим тщанием и роскошью: деревянные ложа и столы были разукрашены позолоченной бронзой, яркими коринфскими канделябрами в форме державших свечу девушек, а с потолка свисали лампы в форме резных ваз. Свет и тени вели на стенах причудливую игру. Тарелки были из
