мама тоже плачет. Я – нет.
Муж подруги курит. Я наблюдаю за ним. Он выглядит обессилевшим, но не печальным. Любили ли они друг друга? – думается мне. Я была свидетельницей на их свадьбе. Не знаю, почему она выбрала меня. Мы не много общались. Помню ее, когда ей было пятнадцать лет. Самая красивая девушка в округе. Она приходила к нам, разговаривала с моей мамой. Я была маленькой. Наблюдала за ней с восхищением. Мне нравилось расчесывать ее густые волосы, всегда длинные, всегда русые. Она сидела на диване рядом с моей мамой, слегка обернувшись к ней, а я забиралась на спинку дивана и проводила расческой по русым волнам, стараясь не вырвать ни волоска. Она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видела. Иногда я наблюдала за ней, когда она не знала этого – например, ждала лифт или входила в здание. Красная куртка, стройные ноги, высокие сапоги, шапка… И длинные русые волосы, мягкие, как шелк. Она выбрала меня в свидетельницы из-за моей мамы, не из-за меня. Я знала это.
Кто-то сказал: «Она отдохнет».
Что за чушь! Она не отдохнет, – хотела сказать я. Она не устанет и не отдохнет – она умерла. У меня в голове отдалось: мертва. Тогда передо мной впервые появилась картина: она лежит в пустой темной комнате на старой железной больничной койке, на каких, как мне представлялось, перевозят умерших. Ее волосы, густые, русые, длинные, ниспадают по спинке койки и колышутся на ветру, на сквозняке. В этой темной комнате, которая сама по себе уже словно гроб, она одна на сквозняке. Теперь в клочке использованной ваты в ванной больше жизни, чем в ней.
Я пошла домой и забрала фотографии. В них была фрагменты, бессвязные остатки ее жизни. Красный мобильный телефон лежал на столике в гостиной. Теперь будут открыты тайны, которые содержались в смс-ках. Может быть, телефон будет звонить, чтобы напомнить о запланированном визите к парикмахеру или дерматологу. Жизнь, которую мы себе предполагали и рисовали в будущем, продолжается вне связи с тем, что мы остановились навсегда. Будильник звонит, телефон сообщает, когда у кого день рождения, напоминает о запланированных встречах. А нас нет. Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так… Мне подумалось: мои часы будут отмерять время и тогда, когда меня не станет. Что будет с ее электронной почтой? Кто будет читать сообщения? Останутся ли они в сетевом пространстве, продолжат ли жизнь там, пока их не вычистит провайдер? Человеку просто нельзя иметь тайны: они когда-то откроются, и мы с ними. Существование предметов, которые останутся после нас, – дерзость. Из этого монитора, что стоит передо мной, извлечено все, что могло бы дать нам сведения о его бывшем пользователе. Он информационно стерилен.
Настал день похорон. Было холодно. На самом краю кладбища с видом на Дунай ее опустили в землю. Снова все плакали, кроме меня. Нет печали, нет ничего. Так, наверное, оберегает меня мой неприличный защитный механизм. Болезни, смерть… об этой части существования биологических организмов я не могу думать без последствий. Они переполняют, поглощают меня, я утопаю в них. Держаться на краю пропасти, насколько возможно, витать над тревогой, страхами, ужасом, – не падать в заманчивую бездну. К сожалению, это, если смотреть со стороны, означает быть отчужденным, неприличным, холодным. Только без чувств, – настойчиво повторяю я себе, – чувства есть засвидетельствованная опасность. Когда они стронутся с места, их ничто не может остановить.
Священник поет, я думаю о том, как простужусь, и слежу, чтобы не пропустить мгновения, когда нужно перекреститься, как указывает посмертный религиозный ритуал.
Одна женщина разрывается от рыданий. Она старая, едва ходит, худая. Кажется, что ее может сдуть ветром. Действительно, может. На лице у нее белые чешуйки. Я вспомнила упорство покойной в намерении вылечить псориаз и задалась вопросом, обращает ли кто-нибудь вообще внимание на этот кожный дефект, знает ли эта заплаканная согбенная женщина, что ее лицо покрыто белыми пятнами? Я смотрю на нее: она дрожит. Не от холода – от скорби, от глубокой скорби. Старческими руками, похожими на когти большой птицы, с крупными суставами, с неровно подстриженными ногтями, она утирает слезы. Поправляет шапку, может быть, скорее, чтобы заглушить боль, чем потому что шапка криво сидит или падает на глаза. Мне было неприятно стоять рядом с ней, как будо я предаю любовь, верность, дружбу. Она рыдает, я наблюдаю за заплаканными людьми и думаю о том, как мне хочется поскорее войти в теплое помещение, спрятаться.
Священник поет о том, как подруга теперь в месте, где нет болезни и скорби… О том, как мертвые воскреснут, как Иисус пожертвовал собой за всех нас. В обратном порядке. Неправильно выговаривает ее имя. С упоминанием имени перед моими глазами вновь появляется картина: она лежит в мрачной бетонной коробке, а ее волосы колышутся на сквозняке. Сквозняк, сквозняк, сквозняк… Я останавливаюсь на слове и печалюсь не оттого, что она умерла, но оттого, что она на сквозняке. Что не может скрыться, что понапрасну колышутся ее волосы, что никто не видит ее, красивую и нежную. Что она останется здесь, что никто больше не увидит ее. Ее, самую красивую девушку, чьи волосы я расчесывала в детстве. Она, ее облик, ее мысли, ее любовь, наполнение ее тела – теперь мертвы, все исчезнет, а этот монитор, эти полки, эти белые коробки будут жить здесь. Может быть, и Дино будет сидеть на том же месте, куда опустился, неслышно отойдя от ног директора. Я посмотрела на него. Он не спускал с меня взгляда. Я решила не отводить глаз. Кто выдержит дольше? Я впилась взглядом в его спокойные зрачки, такие крупные, что белков не было видно. Старалась не мигать. Я пыталась войти в его глаза, слиться с его взглядом. Но чем больше я погружалась, тем сильнее испытывала страх. Мне грозит встреча с чем-то страшным, жестоким, злым, – знала я и все-таки проникала внутрь. Темная вода без дна, необозримая глубина океана, на дне которого нет жизни, нет ничего, только пепел. Мне было страшно, но я шла дальше. Глубже дна. В один миг оно стало непрозрачным и густым, будто я погружалась в желатин. Я скользила с пригнутой головой. Меня влекла магнетическая сила, так что мне не приходилось пользоваться своей энергией. Я проваливалась, двигаясь быстрее, чем мне было бы приятно. Сделалось тесно и холодно, желатин стал лепиться к моей одежде, и она расходилась по швам, исчезая в темной липкой массе. Я осталась нагишом. Тогда желатин стал снимать с
