Кирико. Весь вид здания был де-кириковский. Здание молчало. Снаружи и внутри. Даже сигнал открывающейся двери не нарушало молчания, которое неизгладимым впечатлением врезалось в меня.
Уборщица делала вид, что в здание входит призрак, не желая обращать на меня внимание. Она открыла мне дверь, отвернувшись в сторону, сердитая, оттого что не прочитала газету. Мне это казалось очень смешным.
– Добрый день, – я была любезна. Уборщица заперла дверь и исчезла в коридоре.
Когда я вошла в библиотеку, Дино сидел на том же месте, где и вчера, когда я выходила. Он не повернул головы, чтобы взглянуть на меня, не вильнул хвостом, не моргнул. Его зрачки безотрывно уставились на место, которое мне следовало занять, на высоте моего взгляда. Когда я устроилась в кресле, мы смотрели друг другу в глаза, пока я не отвела взгляд, потому что он мог бы так глядеть на меня хоть до завтрашнего дня. Я – не могла бы. Дино сидел без единого движения мышц, без единого звука, словно гипсовая статуя Анубиса. В этом есть логика, – подумалось мне, – он привел меня к месту, где меня будут судить. Я почувствовала легкое дуновение страха. Анубис был проводником мертвых до судилища. Мне вспомнился библиотекарь. Неужели его тоже стерег Анубис, пока однажды не явилось решение суда? Тогда его отнесли в погреб и там покончили с ним. Какие преступления были на его совести? А какие – на моей? Я сидела в кресле и смотрела на свое отражение в неживой поверхности монитора. Экран искажал мое лицо: голова была вытянута и на середине повернута влево, то есть вправо, потому что это было зеркальное отражение. Я дотронулась до монитора пальцем. Не было ни пылинки. Не знаю, как это возможно – вероятно, кто-то приходит и основательно протирает мебель. Кто-то невидимый. Я засмотрелась в свое отражение на мертвой пластиковой коробке, из которой вынули все необходимые для жизни детали и оставили ее, как пустую ракушку, в подражание действующему предмету. Вещи… Мы окружены вещами. У многих из них больше нет никакого предназначения. Вот этот монитор – просто декорация, как и системный блок, как и полки, полные белых коробок. С другой стороны, материалы, из которых делаются вещи, в сравнении с нашим сроком жизни кажутся вечными. Эти вещи переживут поколения после меня. Они никогда не истлеют. Будут стоять вот так, пока я буду распадаться. Пластик не поражают вирусы, рак, бактерии… Монитор ни для чего не служит – вопрос, служил ли когда-нибудь, – однако он переживет нас, всех нас, что ходят по планете. И наших детей, и их детей. Кто-то, может быть, соберет все эти неживые вещи, окружающие нас, и выкинет на орбиту. Только так они смогут распасться, взорваться на миллион частей. Единственно так. Я вспомнила подругу, которая умерла незадолго до зимы. Красивая женщина с длинными русыми волосами, с сияющими глазами невероятной голубизны. Люди с голубыми глазами удивительны. Впору подумать, что они присутствуют лишь частично, что у них есть свой цветной мир, что они иначе воспринимают нас, проходящих словно сквозь озеро, сквозь фильтр, который погружает в голубой цвет и отдаляет, охлаждает. Я часто смотрела в раскосые, как у хаски глаза подруги и задавалась вопросом, доходит ли до нее мое изображение.
В последний раз мы виделись минувшей весной. Было холодно, март, кажется. Она была элегантно одета, как всегда, в красном. Рассказывала мне, что идет к дерматологу. У нее появился псориаз. Она смеялась этому. Псориаз!
Десять часов спустя после того, как подруги не стало, я смотрела, как курит ее муж. Псориаз! Помню, в голове вертелся ее диагноз. Глупость дерматолога. Она лечилась от псориаза… Мысли навязчиво возвращались к псориазу каждый раз, стоило мне вспомнить, как мама сообщила мне, что подруга умерла. Помню, я проснулась и спросила, есть ли новости. Мама сказала: «Она в коме».
Я завязала пояс домашнего платья и покачала головой. Ну вот еще, – кажется, так я отреагировала. У нее были непростые дни, – продолжала я с апельсином в одной руке и телефоном в другой. Поправится, молодая же…
У нее были непростые дни, – снова повторила я фразу, которую несколько раз прокрутила в голове. Она поправится. Я думала об этом, глядя, как курит ее муж, я, паникер, ипохондрик и пессимист. Все в порядке, она поправится, – повторяла я целый день. Собрала вещи и пошла на улицу. Прогулялась по улицам и снова домой. Декабрь стоял удивительно приятный. Никакой смерти, никакой болезни. Приятно было вернуться в теплую квартиру. Я сняла джинсы и достала из сумки подарки к Новому году. Книги, шарфики, диски, фарфоровые кухонные шкатулочки цвета слоновой кости… Я открывала и закрывала их, слушая, как звякает крышечка, соприкасаясь с краем шкатулки. Как приятно держать в руках фарфор. Взяв телефон, я позвонила маме. «Есть новости?» – спросила я, с радостью глядя на гору подарков, разложенных на кровати. Помню, какой-то ребенок разучивал гаммы на фортепиано. Медленно, затем все быстрее, от нижних нот к верхним и обратно.
«Есть», – вот все, что сказала мама. И умолкла.
«Как это возможно? Как это возможно?» – повторила я. Мама заплакала.
Десять часов спустя я сидела в окружении ее друзей и родных. Наблюдала за ними. Они плакали. У меня не было слез.
Слышались всхлипывания, вздохи. Я повторяла: «Псориаз, псориаз…» Она лечилась от псориаза. Я смотрела на вещи, которые принадлежали ей. Чашки, из которых она пила кофе, ее кровать, зажигалка, цветы в вазе, картины маслом на стене… Я пошла в ванную. Наполовину использованный рулон туалетной бумаги, пакетик на ручке голубого шкафчика с обшарпанными краями, из пакетика торчит вата. Кто пользовался ею? – подумала я. – Она? Снимала ватой макияж? Зубные щетки. Расческа с ее длинными светлыми волосами.
Ее муж угощает нас водой и кофе и холодной выпечкой, заказанной днем. Сначала я попросила сока, потом передумала. Назвала какую-то неубедительную причину, – я уверена, что в такие минуты никто не размышляет об убедительности доводов. Кто знает, кто пил из этого стакана с оранжевым соком, поставленного передо мной. Мыли ли стакан, кто его мыл, кто дотрагивался… Я подумала: может быть, подруга пила из стакана, который я так неприлично вернула, может быть, она его вымыла, – может быть, она была последней, кто к нему прикоснулся. Меня пронзила эта мысль.
Гости жуют холодные безвкусные рогалики, испеченные еще утром. Берут из горки маленький рогалик, подносят к губам, целиком суют в рот, жуют, глотают и плачут. Снимают очки, вытирают слезы, жуют и всхлипывают. Почему мне не грустно? Моя
