составленная из череды пикселей, бродила вверх-вниз, высвечивая оранжевым траекторию. Полиэтиленовая пленка, скрывавшая за собой призрак, преломляла всякую фигуру и превращала ее в совокупность неправильных квадратиков. Словно сквозь воду смотрю – так выглядел огонек сигареты, что бродил туда-сюда.
Я вспоминала лица с трамвайной остановки. Они стали частью моего ежедневного дружеского альбома. Их тени под глазами, сутулые спины, их накрашенные губы, локоны, что всю ночь томились на бигуди, облезлые портфели, сумочки из кожзама, подобранные в тон туфлям из настоящей кожи, или кеды, или сапоги на платформах. Это единственные люди, которых я вижу. Секретарши и стажерки. Мимо нас проезжают в раннее утро автомобили, а мы собираемся вместе, в одежде, остывшей за ночь. Я много раз хотела обратиться к женщине, с которой утро за утром сажусь в один и тот же трамвай. Мне хотелось узнать что-то о ней: есть ли у нее дети, провожает ли ее кто-то на работу и встречает ли, когда она возвращается. Простые вопросы, на которые кто-нибудь да ответит. Мне не хватало разговора с дружески настроенными людьми. Мою тревогу успокоило бы, если бы мне иногда удавалось поговорить с обычным человеком. Я потеряла связь со своими друзьями. Когда возвращаюсь домой, говорить не с кем. Я смотрю в темноту. Ем – или не ем – и отправляюсь в свою мягкую тюрьму, чтобы стать рабой ночных кошмаров. Чтобы считать и дышать в ритме движения стрелок одних и других часов. Они бегут к рассвету, я лежу и жду, потом встаю.
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… я пью воду, три глотка, сижу на краю кровати и прислушиваюсь. Сосед смотрит телевизор, с часу до половины четвертого кто-то неустанно ссорился. Мне несколько раз хотелось постучать в стенку, напомнить им, что пора спать или расходиться. Я не сделала этого. Жду, как обычно. Дожидаюсь, пока они придут в себя и каждый пойдет своей дорогой, или пока они отселятся.
Один, два, три, четыре, пять, шесть… шестнадцать, семнадцать… Я в лесу. Ко мне подходит человек. Он достает из часового кармана платок и складывает его треугольником. Снимает пенсне и вытирает угол правого глаза. Затем, потупившись, вытирает нос. Подойдя совсем близко, он вновь поднимает голову. Это Чехов, он плачет. «Нет, ни в коем случае, – вырвалось у меня. – Не грустите». Я пошла к нему, хотела его обнять, но он ускользнул. Я обняла дерево и держала его в объятиях пару мгновений, пока не поняла, что Чехов сбежал от моего прикосновения и плачет дальше, в десяти шагах. Я не сдавалась: печаль затопила меня, и мне казалось, что он будет рад утешению. Я подкралась к нему так, чтобы он меня не почувствовал, и напала на него со спины. Он немного повозражал, побился, подергался, но потом успокоился и позволил себе утонуть в моих объятиях. Я держала его руками и покачивала влево-вправо, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулась: это был еще один Чехов собственной персоной. Он тоже собирался плакать. Веря, что и ему нужно утешение, я оставила первого, так сказать, изначального Чехова и обняла второго. Но за его спиной стоял еще один, за ним еще один… Все они выходили откуда-то, каждый печальней предыдущего. Все они плакали и хотели моего внимания. Я не могла это выдержать и бросилась бежать. Вдруг с земли стал подниматься туман и скрыл меня – лишь позади раздавались голоса людей, зовущие меня.
Пять двадцать семь. Пора.
Я встала чуть более отдохнувшей, чем после предыдущей ночи. Капал мелкий дождик. Я умылась, поджарила хлеб, намазала его маслом и положила сверху кусочек сыра. У соседа все еще спорили. Не знаю, как им не надоест. Я пыталась расслышать, в чем дело, но мне не удалось: только громко выговариваемые слоги, которые я не могла сложить в слова. Звучало так, будто ругаются на болгарском или еще на каком-нибудь, неродственном языке: румынском или турецком. Из-за стены с другой стороны доносились звуки утренней телепередачи. Я оделась и взяла сумку. Бросила беглый взгляд на разложенную кровать. Сейчас она кажется такой ласковой, миролюбивой, обещает отдых… А вечером превращается в китайскую камеру пыток, салон для издевательств моего подсознания. Я вышла из дома раньше, чем обычно. Пройду пешком несколько остановок, – подумала я и взяла зонтик.
Мой путь лежал мимо трамвайной остановки. Она была пуста. Нет тех, кто населил мою жизнь: они еще сидят по квартирам, просыпаются. Стук дождевых капель по туго натянутой ткани зонта усыпляет. Сейчас я могла бы погрузиться в двухцветный плед для послеполуденного отдыха, в теплый домашний халат, опустить голову на подлокотник дивана или мохнатую подушку и заснуть. Я чувствовала: это был бы настоящий отдых, без тяжелых снов, легкий и приятный, как облако.
Скрежет тормозов вернул меня на улицу. Человек вышел из машины и кричал на меня. Да успокойся, все живы… я просто задумалась, не кричи, – подумала я, а сама задрожала от страха. Соберись, – сказала я себе, – не спи, присутствуй. Смотри на улицу. Вот лужа. По ней прыгают капли дождя, который уже постепенно сходит на нет. Концентрические круги разбивают картину города, отражающуюся в воде. В витринах виднеются красные платья. Я читала, что женщины в красном выглядят привлекательнее. Мне они кажутся мишенями. Я поняла: может быть, в этом и есть штука. Я не могла бы надеть красное платье. В нем мне терло бы и чесалось со всех сторон.
Зазвонил телефон.
– Почему ты не отвечаешь на звонки? Я вчера весь день звонил.
– Я вышла, уже на улице.
– Это не ответ на мой вопрос. Что ты там делаешь так рано?
– Гуляю. А ты что делаешь так рано?
– Не могу уснуть.
– Слушай дождь.
– Не помогает.
– Оставь меня.
– Эй, не избегай меня, не уходи от меня…
Я сбросила вызов. Ухожу от себя, – подумала я и сложила зонтик. Я дошла до устья Неманиной улицы. Вошла в красный автобус, что словно вез на Луну, и села на свое место. На сиденье напротив сел высокий парень в черной шапке, надвинутой на самые брови. Рябоватое лицо, но красивый: тонкий нос и бледные губы правильной формы, черные глаза. Он листал что-то в телефоне, который время от времени издавал высокий звук. Мы ехали в полутора метрах друг от друга. Я вышла, он поехал дальше.
Я подошла к Институту. Каждый раз, когда я подходила к нему, во мне появлялось одно и то же ощущение, то самое, которое я испытывала, глядя на картины де
