в ворону, — примеривался Толька, поглядывая на деревья и кусты. — Или в зайца бы…
— Да тебе в свою шапку за пять шагов не попасть, а ты в живую дичь хочешь. В зайца!.. В зайца и дед не всегда попадает, — рассмеялся Митька.
— Не попасть?.. Да?.. На, вешай! — загорячился Толька и сорвал с головы железнодорожную! фуражку с блестящим лакированным козырьком. — Вешай на сук!
Отсчитав пять шагов, Митька повесил фуражку на сучок.
— Тогда вот что. Ты же первый раз стреляешь из настоящего ружья. Иди, покажу как надо. Клади ствол вот так, на сучок — это для упора, чтобы руки не дрожали, — пояснил Митька.
— А у тебя тоже дрожали в первый раз?
— А как же? У всех дрожат. Не от страха, а так, с непривычки. Опасно все-таки, мало ли что… Но ты не бойся, я ведь рядом стою. Ну вот, крепче приклад прижимай к плечу, да целься лучше. Бей в самую середину фуражки. Курок-то взведи, эх ты, шляпа!.. — поучал Митька.
Толька долго целился, наконец крепко зажмурил глаза и выстрелил.
— Вот это ахнул! Всю фуражку в клочья… Смотри, смотри, половину козырька оторвало! — закричал Митька, рассматривая фуражку.
— Попал, да? — держась за щеку, закричал Толька. — Видал, а ты говоришь, я не могу! Только вот по щеке стукнуло здорово…
— Я же тебе велел крепче к плечу прижимать! Ружье всегда отдает.
Толька с интересом вертел в руках разорванную фуражку, но вдруг лицо его вытянулось и он растерянно посмотрел на друга.
— Мить!.. А что же теперь мне дома скажут? Мама еще ничего, а вот бабка Алена!.
Действительно, об этом друзья не подумали: фуражка была безнадежно испорчена. О том, чтобы ее починить, не могло быть и речи.
— Да ничего, скажи, что с дерева упал и разорвал на сучьях.
— Да-а!.. Не поверит…
— Ну, тогда скажи, что в тебя фриц стрелял. Фуражку, мол, в клочья порвало, а от головы пуля отскочила, потому — медная она у тебя, — рассердился Митька. — Сам же кричал — вешай ее, стрелять буду, а теперь плачешь! Выкручивайся, как знаешь. Да смотри, не проговорись никому, что мы с тобой здесь стреляли. А то узнают фашисты — повесят.
— Честное пионерское, никому не скажу!
— Ладно, верю. А теперь, пошли. Меня дед ждет. Да и опасно здесь долго оставаться, еще немцы поймают. Они теперь по дороге часто ездят.
— Когда к нам придешь? — спросил, прощаясь, Толька.
— Не знаю. Может, на днях приду к дяде Илье за рыбой. Тогда и к тебе загляну.
— А знаешь, — спохватился вдруг Толька, — лучше не надо к нам в дом… Тебя ведь фрицы теперь уже приметили. Начнут тебя ловить, а вместе с тобой и нас заберут.
Митька остановился и с удивлением посмотрел на друга. Толька, низко опустив голову, ковырял ногой мягкий мох и, по-видимому, чувствовал себя неловко.
— Эх ты, трус!.. — с презрением бросил Митька и, круто повернувшись, зашагал прочь.
Толька постоял на месте, растерянно глядя вслед другу, а затем рванулся ему вдогонку.
— Митька!.. Постой!.. Я не хотел так… Ты не понял, Мить!..
Но Митька, ни разу не обернувшись, быстро исчез за деревьями.
Рассерженный и обиженный, Митька энергично шагал вперед, продираясь сквозь кусты. «Вот трус! Никогда не буду с ним водиться!.»
Но через некоторое время быстрая ходьба успокоила его, и он уже иначе стал думать о случившемся. Правда, Толькина трусоватость всегда возмущала его. Но, может быть, Толька по-своему прав? Василий Семенович с первых дней ушел в Красную Армию. На его семью и так косятся в деревне те, кто старается подладиться к гитлеровцам. Как же, семья красноармейца! Может, и вправду не стоит ему, Митьке, ходить к ним в дом, подводить под неприятности? Толька о семье заботится. Он ведь теперь один мужчина остался. Кроме него, только мать, да бабка, да сестренка маленькая…
Ладно, в дом к ним Митька не пойдет, а в следующий раз, когда будет в деревне, вызовет Тольку и скажет, что не сердится. Встречаться можно и подальше от дома, в лесу или на речке... Вот жалко, что сейчас у него Толькиных голубей нет. Как раз перед пожаром, дня за два, он ему последнего послал с запиской. А то бы сейчас вернулся домой и сразу написал, что будет дружить по-прежнему.
Надо только теперь своих переучивать. Ведь они по-старому будут к сторожке летать. Взрослых, пожалуй, не скоро выучишь, привыкли уже к прежней голубятне. Надо молодыми заняться. Вот и можно будет уславливаться с Толькой о встречах…
Эти размышления успокоили Митьку, и он начал думать о том, что, в общем, этот день провел неплохо, многое успел сделать. Картошки накопал, с Толькой повидался, а главное — удачно поохотился. Ишь, тетерища какая, даже нести тяжело. Ее не на один обед хватит. Это тебе не какой-нибудь паршивый маленький рябчик на один кус. Вот дед обрадуется!..
А если ругать будет?. Спросит — откуда взял. Ведь дед строго наказал — ружье спрятать и с ним не ходить.
Приблизившись к землянке и спрятав в дупле ружье и патронташ, Митька хотел было упрятать туда же и убитую птицу. Ну ее! Пусть дед ничего не знает. Потом можно привести сюда Федьку и ему отдать. Но тут же Митьке пришло в голову, что больному деду теперь хорошо было бы поесть наваристого мясного супа. Может, скорее поправится. Да и не хотелось ничего скрывать от дедушки.
Правда, на этот раз дело было серьезнее. Несмотря на запрет, ружье взял, да еще и стрелял два раза.
«Ничего, попрошу прощенья как следует. Скажу, что никогда больше не буду этого делать», — подбодрил себя Митька и, взяв убитую птицу за ноги, направился к землянке.
— Э, да ты, брат, с добычей, — с интересом протянул дед, когда Митька робко положил возле него птицу. — Какую же это дичь ты мне принес?
— Деда, прости меня… — не глядя на лесника, произнес Митька.
— За что простить-то? — делая удивленное лицо, спросил Егор Николаевич.
— За ружье… Ты не велел, а я ружье взял, — еще тише ответил Митька.
— Ага, значит сам знаешь, что нехорошо старших обманывать. Вранье, сынок, до добра не доводит. Я тебе не велел ружье брать, о тебе же заботясь. Так идет себе мальчонка, никто и не посмотрит, а с ружьем — сразу внимание обратят. То-то… Лучше скажи, никто тебя на поле там не видел?
— Никто, кроме Тольки, — уже смелее заговорил Митька. — Он туда ко мне пришел. Не знал еще, что погорели мы. Я ему сказал, что мы
