в то время и не в состоянии был бы его совершить; уж слишком я любил ту женщину, чтобы считать свою жизнь конченой. Я приехал сюда и, несмотря на все трудности, мне удавалось что-то откладывать, чтобы посылать ей и готовиться к её приезду. Она всё не приезжала, или, по крайней мере, приехать не спешила, а я жил среди болот, дышал их испарениями, меня нещадно жгло солнце, вода кишела миазмами, и это сильно испортило мой характер. Я перестал посылать ей деньги, и я даже не написал ей, как я её презираю. Вы хорошо сказали, что я теперь “белый среди чёрных”, но всё не совсем так, как вы думаете. Я по-прежнему человек среди людей. Все для меня равны, и я для них таков же, как и все остальные».
Мы молчали, время от времени он предостерегал меня жестом руки, чтобы я не угодил в яму или не споткнулся о кочку, которых на нашем пути было немало. И хотя он поведал мне историю своей жизни, историю простую и трагическую, моих симпатий к нему не прибавилось. Словно догадываясь об этом и желая одержать надо мной верх, он продолжал: «Я был рудознатцем. Знаете ли вы, что это такое? Я искал золото посреди саванны, раскапывая верхний слой почвы, – под солнцем, убивающим даже негров, которые работают рядом, или прорывая в земле примитивные траншеи, которые осыпаются на голову. Я добывал крупицы золота, в изобилии сдобренные горечью. Затем занялся торговлей: надо было объезжать мельчайшие населённые места, преодолевать сотни километров, убеждая дикарей, чтобы они мне поверили, чтобы продавали сырьё только мне. Возить это сырьё, чаще всего стоившее какую-то безделицу, на разваливающихся по дороге машинах, тормоза которых отказывают, а моторы взрываются, – ещё та морока. Взгляните на меня: возможно, под покровом ночи я и выгляжу молодцом – на самом деле за год я перенёс три аварии, получил раны, которые, по словам врачей, никогда не затянутся. Но и это ещё не самое страшное: я хотел бы построить дом. По дороге я покажу вам постройки, которые возвёл сам, в основном своими руками, постройки, расположенные посреди самых пустынных, дичайших мест, но мне не удалось сделать их такими же внушительными, как дома моих предков в Нормандии. Построить большой, великолепный дом, поставить там концертный рояль, развесить портреты, расставить добротную мебель, книги, посуду. Завести собаку – не африканца, а нашу мощную, дикую собаку, которая выживет в этом климате, как выживаю я. Тогда, может быть, у меня появится женщина, которая захочет разделить со мной кров. Понимаете? В самом захолустье возвести дом, в одиночку, своими руками, на лоне дикой природы. Строить – это главное. То, что я построил до сих пор, я либо продавал, либо дарил неграм. Каким же это всегда оборачивалось разочарованием! Здесь вам каждый про меня скажет: “Это тот, кто строит одинаковые дома!” Ну и что? Может, мною движет ностальгия по Европе? Нет, Европа выглядит довольно убого, если смотреть на неё отсюда, и мне она не нужна. Тем не менее европейцы всё же лучше всех умели строить дома. Я хочу, чтобы мой дом был настоящим домом в том месте, где ещё не ступала нога белого человека».
Подходим к хижинам, уже половина двенадцатого. Обещанный тамтам с ходулями, организованный для нас, уже рассеялся: нам говорят, что на другом конце спящей деревни всё же состоятся танцы с масками: сегодня у бауле праздник. Идём через деревню: у деревьев, во дворах дремлет скот, вздыхая во сне. Ни души вокруг – только пара ручных обезьянок, похожих на маленьких человечков, скачет меж хижинами и выбегает нам навстречу.
Остановившись перед одной из хижин, зовём хозяев. Из хижины низким баритоном отзывается какой-то мужчина. Н. говорит ему на языке бамбара: «Дони, дони-сиса-тара!» Говорит тихо, нараспев, делая паузы между словами; всё это звучит убедительно и угрожающе. Н. словно проповедует, как священник с кафедры собора, декламирует, как актёр, занятый в пьесе Метерлинка. Бог весть, что он такое говорит! Негр отвечает односложно, но голос его звучит всё более испуганно. Наконец Н. произносит длинную тираду, нанизывая слово на слово, совсем тихо, почти шёпотом, адресуя свои слова входу в хижину, словно огромному уху. Затем мы уходим.
– Что вы ему сказали?
– О, ничего такого, – с брезгливостью отвечает Н. – Сначала этот человек не захотел выйти и устроить для вас представление, потому что уже холодно и все спят, потом я предложил ему за это денег, а затем ужасно напугал его. Представьте себе, – смеясь продолжает Н., – негр задаёт вам вопрос: «Кто вы?», а вы ему отвечаете: «Белые духи, которые хотят, чтобы твоя коза переломала себе ноги, чтобы твоя крыша рухнула под тяжестью пантеры, чтобы через твой порог вполз питон». Об этом он будет рассказывать окружающим до самой своей смерти, а завтра, конечно же, они устроят тамтам, чтобы прогнать белых духов.
– Вы развлекаетесь, наводя на них ужас?
– Нет, здесь меня не развлекает ничто, но порой я презираю их от всей души и желаю им зла.
Мы набредаем на дьюла – грязные, в экстазе, они всё ещё исполняют свой скучный, несуразный танец, такое я уже наблюдал в первую ночь, когда приехал в Буаке. Некоторых, с мутными зрачками, я даже узнаю. На обратном пути слышим звуки, доносящиеся из окон ближайшей хижины. В окне различимы чёрные силуэты танцующих пар. Обходим дом и под покровом ночи подглядываем, что там происходит. Здесь собрались бауле, которые работают на белых или у белых: шофёры, продавцы, почтальоны, а также их девушки и жёны.
Спрятавшись от белых, они танцуют гумбе, и выглядит это почти по-европейски – ведь от этого танца ведут своё происхождение фокстрот и чарльстон. Широкая амплитуда движений рук и ног, расставленные колени. К столбу, расположенному посередине помещения, прикреплены четыре свечи, пламя которых колышут воздушные потоки. Когда пары сближаются, свечи почти гаснут, и воздух на мгновение темнеет. Отменная игра света и тени. Женщины в пёстрых шёлковых юбках и в таких же повязках на головах, как у сенегалок, сидят вдоль стен и время от времени откликаются на приглашения чёрных парней, одетых в синие кафтаны или просто водрузивших на голову полуцилиндр. Юноши, не нашедшие пары, танцуют друг с другом.
Внезапно возникает стычка (и наверное, не первая за этот вечер). Один бауле обвиняет другого в том, что тот специально пригласил на танец его подружку, чтобы потискать её: «Если ты хотеть, если ты хотеть, мог спросить я; но ты тискать, я знал, что делать!»
