Когда я с ними говорю, я уже не белый господин, как мои соотечественники, – я говорю на языке негров, ем их пищу, сплю с их женщинами и пользуюсь теми же уловками, что и они, за что они любят и боятся меня ещё сильнее. Я здесь временный гость, но среди негров у меня гораздо больше друзей, чем у тех, кто живёт здесь годами.
Нет, я не питаю иллюзий, я знаю, сколь убог, испорчен и низмен чёрный человек, и презираю его так же, как и другие белые, но знаю и то, что белые – такая же продажная дрянь. Негр чувствует, что по каким-то причинам в моих глазах он – ровня белому человеку, и этого достаточно, чтобы он старался мне угодить. Он чувствует, что у меня на его счёт нет ни завышенных ожиданий, ни предрассудков. Если мне приходится его ударить, он понимает, что я вовсе не собирался его унизить, а просто хотел, чтобы ему стало больно, и мне известны их самые больные места. А ещё, представьте, я с ним говорю на его наречии, так что в вопросах коммерции дам сто очков вперёд любому белому. Негры боятся меня страшно – от меня ничего не скроешь. Белые тоже меня боятся, причём гораздо сильнее: мне известны все их секреты.
Сейчас я вам покажу негритянскую семью, очень богатую, хозяин – идолопоклонник, брат дяди некоего короля – вы ещё встретитесь с ним в саванне. Он построил среди хижин первый каменный дом в этой местности. А поскольку он никогда своими глазами не видел домов с верандами, прямоугольными комнатами и т. п., а узнал об их существовании из моих рассказов, то у него вышло нечто забавное и вместе с тем достойное восхищения. Этот человек столь же энергичен и гениален как Наполеон. Для чернокожего человека строительство такого дома – всё равно что завоевание Наполеоном России: большой план и серия поражений. Эта постройка малопригодна для проживания: всюду темно, лестницы невообразимы, и всё вместе того и гляди рухнет.
О, иметь дом, настоящий дом посреди саванны, среди дикарей-лоби, – это мой идеал. Не ютиться по хижинам и хибарам – спать не на болоте, а в доме, олицетворяющем покой и культуру; в собственном доме, с потолка которого не падают жуткие сороконожки и скорпионы. Было время, когда меня в здешних местах чтили как короля; я искал золото, и этот негр начал мне служить и каждое моё слово считал пророчеством. Вот так ему и пришло в голову осуществить то, о чём я так мечтал…»
Уже совсем стемнело, когда мы вошли во двор фантастического дома с балконами и верандами, к которому со всех сторон примыкали негритянские хижины. В угловатых дворах причудливой формы лежат или передвигаются, тускло освещённые огнями, взрослые и дети. Хозяин, мужчина с длинной, но редкой бородой, укутанный в синюю накидку, рад нас видеть, но радость его спокойная, без волнения. Велит принести нам стулья, и между мною и им начинается длительная процедура знакомства. Н. переводит. Я отчитываюсь, что моя жена, дети, коровы, собаки, козы, отец, мать, братья, дом, крыша и т. д., и т. п. в полном порядке, и я счастлив, что у моего собеседника дела обстоят так же. Затем он показывает мне дом.
Первое, что я вижу, это каменная лестница у стены: глубина ступеней вряд ли превышает сантиметр-другой, поэтому пользоваться ею невозможно. Соорудил он и другую лестницу – здесь ступени глубиной в ладонь. Не зная, как по ней попасть с нижнего этажа на верхний, он проделал в стене под потолком отверстие, позади которого приладил некое подобие деревянного ящика, из которого, словно из контейнера, можно проникнуть наверх – туда, где главная хозяйка, болезненная на вид, голая и удручённая, хлопочет над устройством, напоминающим раскалённый мангал.
Несмотря на то что в скором времени нам пора уже быть в «буфете», Н. просит других хозяек приготовить нам футу. Футу – это плотная каша из пальмовых плодов, заправленная самым острым соусом, который только можно вообразить. Чтобы не спалить себе внутренности, и выбирая между пальмовым вином и водой, я впервые с тех пор, как нахожусь в Африке, пью воду такой, какой её дала природа, и какую пьют туземцы. Н. ведёт с неграми обстоятельные деловые переговоры на языке бамбара. Время от времени обращается ко мне: «Он говорит: мы королевский род, мы всегда были бесстрашны, – моему отцу белые отрубили голову, но мой брат правит самым многочисленным народом в мире. Владения моего брата простираются от восхода до заката (а на самом деле это едва ли пятьдесят километров)».
После долгих переговоров, перемещений из хижины в хижину, из одного полуосвещённого двора в другой, нам обещают, что в этот вечер в деревне дьюла состоится тамтам: танец исполнят старые воины, в масках и на ходулях.
В «буфете» все белые сидят за столами в белоснежных одеждах. Похоже, моё появление в компании Н. и швейцарца всех удивляет. Исподтишка наблюдаю за присутствующими и с удовольствием делаю вывод, что мои приятели, безусловно, здесь вызывают наибольший интерес. Из реплик, которыми обмениваются мои сотоварищи в ходе ужина, мне удаётся уяснить, что у Н. была связь с прекрасной, но угрюмой женщиной, муж которой пользуется тут немалым влиянием. Женщина была готова последовать за Н. куда угодно, умереть за него, а он грубо от неё отказался, усмехаясь её мужу прямо в лицо, когда тот хотел закатить скандал. Швейцарец упоминал об этом с изумлением, к которому подмешивались брезгливость и восхищение. Речь об этом зашла потому, что появление этой молодой женщины ожидалось с минуты на минуту, и швейцарец интересовался, можно ли ему, несмотря на то, что он находится в компании Н., подойти и поприветствовать её. А я понял, что во всем этом и кроется главная причина того, что Н. столь скверно воспринимается здешним обществом.
После ужина пьём шампанское у швейцарца, играет граммофон. Швейцарец быстро пьянеет и пытается одарить нас всем, что попадается под руку, – и тем, и этим: «Ешьте, берите, уносите!» Негритянские статуэтки, консервы с маслом, семейные фотографии. Часов в одиннадцать мы оставляем швейцарца и опять идём к неграм. Шампанское бродит в голове, на небе звёзды – самые красивые бриллианты в мире. Н. рассказывает о том, как из-за его глупого поступка по отношению к русской женщине в Париже семья потребовала от него, чтобы он либо записался в иностранный легион, либо затерялся в какой-нибудь колонии. «О, это была весьма некрасивая история! О самоубийстве не могло быть и речи, да я
