раскрасневшись, − я буду рабочим. И когда мы сделаем своими руками много всяких вещей, я встану и скажу всем, что надо делать. Если кто-нибудь из бездельников захочет отобрать наши вещи, я им так задам, что они не обрадуются.
Едва сдерживая возбуждение, мальчик начал собирать игрушки и с ожесточением швырять их в ящик.
− Я им так двину, будут знать, как тырить наши вещи, − воскликнул он, переходя от возбуждения на уличный жаргон. − Мы сперва спокойно подождем. А потом, когда придут бездельники и начнут отбирать наши вещи, мы подойдем к ним и скажем: «Эй, что вы тут делаете? А ну-ка положите все на место, ясно?» А если они сразу не положат все на место, они об этом здорово пожалеют.
Собрав игрушки, Фрэнки поднял ящик и с грохотом поставил его в угол.
− Вот обрадуются рабочие, когда я им расскажу, что надо делать, правда, мам?
− Не знаю, милый. Понимаешь, уже многие пытались все объяснить им, но они и слушать не хотят. Они не видят ничего особенного в том, что должны всю жизнь работать, как каторжные, и что все, сделанное их руками, забирают те, кто сам ничего не делает. Рабочие считают, что их дети хуже, чем дети богачей, и приучают своих детей к мысли, что когда они подрастут, им предстоит всю жизнь безропотно заниматься тяжким трудом, получая за это скверную пищу, одежду и жилье.
− Как им только не стыдно, этим рабочим, что они такие, правда, мам?
− Что ж, наверно, им должно быть стыдно, но не забывай, что их так научили. Вначале им об этом твердили их родители, потом школьные учителя, а потом, когда они стали ходить в церковь, священник и учитель воскресной школы. Так что не нужно удивляться, что теперь они верят, будто господь бог и в самом деле сотворил их и детей их для того, чтобы они работали на бездельников.
− Но разве они сами ничего не понимают? Разве же это справедливо, когда люди, которые ничего не делают, забирают себе все самое лучшее, а те, кто делают все, ничего не имеют. Это даже я понимаю, а ведь мне только шесть с половиной лет.
− Ты совсем другое дело, сынок. Мы с папой часто разговариваем с тобой о таких вещах, и ты привык над ними задумываться.
− Да, я знаю, − ответил Фрэнки. − Но даже если бы вы меня не учили, я бы сам все понял, не такой уж я глупый.
− Ты не был бы таким смышленым, если бы мы воспитывали тебя так, как воспитываются большинство рабочих. Их учили, что размышлять над чем-нибудь − плохо, иметь собственное мнение − тоже. А сейчас их детей учат точно так. Помнишь, ты на днях вернулся из школы и рассказал мне, что было на уроке закона божьего?
− О Фоме неверном?
− Да. Как вам сказала учительница, кто был Фома неверный?
− Она сказала, что он был плохой. И еще сказала, что я еще хуже, потому что задаю слишком много глупых вопросов. Она вечно злится, когда я что-нибудь спрашиваю.
− Ну, а почему она назвала Фому неверного плохим?
− Потому что он сомневался в том, что ему говорили.
− Правильно. Ну, а когда ты рассказал об этом папе, что он сказал?
− Папа сказал, что Фома неверный − единственный благоразумный человек из всех апостолов. Конечно, если он вообще существовал, − добавил Фрэнки, немного подумав.
− Но разве папа говорил тебе, что такого человека не было на свете?
− Нет, он сказал лишь, что сам он не верит в то, что этот человек жил на свете. А потом папа сказал, что я должен внимательно слушать все рассказы учительницы о таких вещах, а потом их обдумывать. Надо подождать, пока я стану взрослым и сумею сам во всем разобраться.
− Ну хорошо, тебя так учат. А родители других детей толкуют им, что не надо ни о чем думать, а просто верить каждому слову учительницы. Так что нет ничего удивительного, что эти дети ни о чем не могут думать сами, когда становятся взрослыми, правда?
− Тогда, может быть, мне рассказать им, что нужно делать с бездельниками, как ты считаешь? − удрученно спросил Фрэнки.
− Ш-ш! − сказала мать, подняв палец и прислушиваясь.
− Папа! − крикнул Фрэнки и бросился к двери. Он пробежал по коридору и открыл входную дверь, прежде чем Оуэн поднялся на последнюю площадку.
− Почему ты всегда так быстро поднимаешься? − с упреком спросила жена, когда Оуэн, задыхаясь, вошел в комнату и, отдуваясь, опустился на ближайший стул.
− За-бы-ваешься как-то, − сказал он, слегка отдышавшись. Оуэн откинулся на спинку стула. Вид у него был жалкий. Изможденное, мертвенно-бледное лицо, насквозь промокшая одежда, с которой струйками стекала вода.
Заметив, с какой тревогой мать смотрит на отца, Фрэнки испугался.
− Вот всегда ты так, − захныкал мальчик. − Сколько раз тебе мама повторяет одно и то же? Ты почему не слушаешься?
− Все в порядке, старина, − сказал Оуэн, привлекая к себе ребенка и целуя его кудрявую головку. − Лучше угадай-ка, что я тебе принес. Тсс, оно вот здесь, под пиджаком.
В тишине отчетливо послышалось мурлыканье.
− Котенок! − крикнул мальчик, вытаскивая его из-под отцовского пиджака. − Весь черненький. Наверняка наполовину персидский. Как раз такого я и хотел.
Пока Фрэнки играл с котенком, получившим еще одно блюдце молока с хлебом, Оуэн пошел в спальню переодеться в сухое. Потом он развесил мокрую одежду у огня, там же поставил ботинки и, когда все сели пить чай, объяснил, почему задержался.
− Боюсь, нелегко ему будет снова найти работу, − сказал он о Линдене. − Его даже летом никто не возьмет. Стар стал, слишком стар.
− Плохо теперь придется его внукам, − заметила жена.
− Да, дети пострадают больше всех. Жаль, конечно, Линдена и его жену, но в конце концов они ведь сами виноваты в своих бедах. Всю жизнь работали как волы, а жили в нищете. Трудились на своем веку неустанно, но так и не получили справедливой доли того, что создали. И тем не менее они всю жизнь поддерживают и защищают систему, благодаря которой их грабили; мало того: отвергают и высмеивают любую попытку изменить эту систему. Нельзя жалеть таких людей, они сами виноваты в своих несчастьях.
Уже после чая,
