Могу только обещать, что наши органы каждого внимательно выслушают. Советская власть не заинтересована кого-нибудь несправедливо обижать, а с рабочими ссориться ей нельзя и подавно. Если и накажем кого, то только по необходимости и по справедливости.
— Строго накажете?
— Откуда я знаю? Может быть, строго. Я же вашего дела не разбирал.
Когда уже Калинин повернулся, чтобы сойти с грузовика, его еще спросили:
— А как Владимир Ильич Ленин? Выздоровеет?
— Ленин?.. — переспросил Михаил Иванович, и голос его невольно дрогнул. — А как же! Мы все надеемся на это.
Секунду-другую длилась во дворе тишина. Потом толпа как бы вздохнула. Разлился похожий на шум листвы тихий говорок. Вдруг от проходной раздался звонкий женский голос:
— А ведь вы товарища Ленина своим депутатом в Московский Совет избирали!
Это неожиданно для самой себя выкрикнула Оля. И снова тишина мгновенно сковала толпу. Калинин обернулся и указал в Олину сторону:
— Слышите? Вон она что говорит вам!..
Калинин уехал.
Он так ничего и не обещал трехгорцам. Тем не менее по его отъезде они стали на работу.
— Быстро он нас уговорил! — с довольной улыбкой сказал Ольге старик вахтер, когда она выходила с фабричного двора через проходную.
2
Несколько дней спустя Костя пришел домой поздно вечером. Ольга встретила его возгласом:
— Не угадаешь, кто у нас был! Федя Лохматов! Ночевать придет. Из Средней Азии. Ликвидировали там какое-то Матчинское бекство, гнездо басмачей.
— Вот неугомонный вояка! — в радостном оживлении воскликнул Костя.
— А туда попал из Тамбовской губернии, где дрался с антоновцами. Я говорю: «Федя, у тебя авантюрная жилка, у тебя зудит — непременно побывать на всех фронтах». Он смеется и отвечает: «С одними только японскими самураями не удалось любезностями обменяться».
Братьев Лохматовых они очень давно не видали: старшего, Николая, целых восемь лет, а Федю лет пять, с тех пор как он из Еланска уехал на красный фронт. От Коли последние письма были в начале девятнадцатого, тоже с фронта…
— Знает Федор что-нибудь о Николае?
— Говорит, тот на Дальнем Востоке. Чуть ли не в Китай ездил.
Ночевать Федя явился в двенадцать часов ночи, усталый. После первых приветствий его спросили:
— Ты в Москву надолго?
— Дня на три.
Оля даже руками всплеснула:
— После стольких лет?.. Пожил бы хоть месяц! Я уверена, никто тебя отсюда не гонит, сам напрашиваешься.
— Служба гонит.
— Ну, отпросился бы! Нельзя же воевать и воевать без конца.
Федя посмотрел, прищуриваясь, на свои ногти, — он их по-прежнему обкусывал. Картавил он теперь менее заметно, чем в отрочестве. На коротко обстриженной голове не было вихров. Федор раздался в плечах и напоминал ловкого молодого медведя. На нем была черная кожаная куртка, на икрах вместо голенищ краги.
— Знаете, откуда я сейчас? — сказал он, помешивая ложечкой в стакане чая. — Из Большого театра. «Снегурочку» слушал. Сидел на галерке, отдыхал душой, вышел на улицу — в голове закопошились «несвоевременные мысли». Шестой год доживаем при советской власти, а лучший из наших театров пробавляется монархическими операми: царь Берендей, «Царская невеста», «Сказка о царе Салтане»… «Борис Годунов», «Князь Игорь», — не хватает только «Жизни за царя».
— А душой, говоришь, все-таки отдохнул? — засмеялся Костя, трепля Федю по голове. — «Полна, полна чудес могучая природа!» — запел он из арии Берендея, под тенора. — Больно ты скор насчет новых опер. Это не блины печь.
Оля заметила:
— Говорят, какой-то сверхреволюционер предлагал под Большой театр подложить бомбу. Это проще, чем новые оперы писать.
— Три четверти населения России еще азбуки не знает, — проворчал Костя. — Хоть бы со старыми его познакомить.
— Как радио? — спросил Федя. — Когда его в деревню начнут внедрять?
— Не знаю, пока и в городе редко слышим.
— За границей, я читал, уже аппаратики такие изобретены, в кармане носишь и на ходу радиопередачи слушаешь. Я как попадаю в какой ни есть городишко, первым делом местную библиотеку вверх дном переверну. А уж в Москву вырвешься на неделю — будто с луны слез или из преисподней выскочил… Вы тут живете и думаете, война кончилась? Она идет подспудно. «Поднэпно», так сказать, — Федя поиграл пальцами для иллюстрации, как под покровом нэпа продолжается война. — Тамбовских мужиков я на всю жизнь запомнил! В навозе до сих пор копаются, физически и духовно. Полный «идиотизм деревенской жизни», Маркс как в воду на них глядел, когда писал эти свои слова. Переделать их нам еще не дешево обойдется.
— Что, силен в деревне кулак?
— Где как. Силен, где нас нет, коммунистов. Где ему не поддаются, там в нору залезает. Выставит из нее обрез и постреливает, тут селькора, там предсельсовета, коли под его дудку не пляшет. А то нашего брата, чекиста… Да не в одном кулаке дело, а в тех, кто на его провокацию идет. Он любитель загребать жар чужими руками. Я думаю, впрочем, никакие враги нам не страшны, если мы сами не подгадим.
Федя заговорил об одном довольно видном работнике, чья фамилия в те дни мелькала на страницах газет.
— В восемнадцатом году такая вещь была немыслима: большевик, ответственное лицо — и вдруг обвинение в растрате! Зловещий симптом. Растлевающее влияние нэпа.
— Такие случаи единичны, Федя, — возразила Оля. — Если установят корысть — расстреляют. А может, по халатности подписал подсунутую кем-то ассигновку?
— В верхах, разумеется, они только и могут быть единичными, но в низовом аппарате, где мы работникам платим гроши?.. В сельсоветах, в сельской милиции? У кого классовой твердости не хватает, соблазняется взяткой, а кулак тут как тут.
— Завтра воскресенье, сходим, Феденька, вместе на сельскохозяйственную выставку? — предложила Оля.
— Обязательно, это у меня в плане. Сегодня не успел. Завтра к двум часам дня буду у вас, и пойдем. Кому ты стелить собираешься? — спросил он, глядя, как она разворачивает на полу небольшой матрасик.
— Косте. Тебя, с дороги, на его кровать уложу.
— Я на окне лягу, — возразил Федя.
— Как на окне?
— Так. Оно у вас широченное, наискось улягусь. Свежий воздух. Вы с открытым окном спите, надеюсь?
Внизу темнела пустынная ночная улица, вверху горели на черно-синем небе звезды.
— Ты, Феденька, с ума спятил! — подивился Костя. — Четвертый этаж, ты сверзишься!
— Не волнуйся, дело знакомое. Подушку убери… Мне не след привыкать к такой роскоши.
Переспорить его было невозможно.
— Вы не знаете, в какие условия я из Москвы еду.
— Ну и чудак же ты! — сказал Костя. — Вот не ожидал от тебя! Хоть ты и раньше был, по правде сказать, малахольный. В конце концов, успеешь натренироваться в вагоне без подушки спать, коли уж так необходимо, да и без того привык, наверное… А здесь пользуйся случаем,
