ее слово будто приказывало.
– Ступай, Оля, куда собралась, не опасайся, – Елена кивнула, а Оля и пошла. – А вы обое со двора идите. Ежели ближники боярича Сомова, так и место ваше опричь него. И до тех пор, пока он сам волю свою не изъявит и иного указа от него не будет.
Парни насупились, но перечить не стали. Правда, пошли неохотно, медля.
– Ай, каши мало ели? – подгоняла боярышня. – Шевелите ногами-то.
– Елена Ефимовна, а как же Лавр? – Проха сунулся было обратно.
– То уже не твоя печаль-забота. Дядька у него есть, он и распорядится, – и снова голос твердый боярский.
Пришлось идти в ратную. Дорогой молчали, да и что говорить, когда девка молодая взяла, да только словами и выперла со двора.
– Ерошка, так-то глянуть, не такая уж и пава. Влаську жалко.
– Прох, ты язык-то прикуси. Влас чай не бездумный, сам разберется. Не лезь, а то тебя дураком и назначат, – Ероха натянул шапку пониже. – А если рассудить, то боярышне такой и должно быть. Вот пусть Влас с ней и бьется, а наше дело маленькое – стоять в сторонке и смотреть во все глаза на позорище.
– Какое такое позорище? – Проха аж поперхнулся морозцем.
– Если она нас с тобой от посестры так гонит, то как себя оборонять будет? Ой, достанется Влаське.
– Тьфу, дурень. Влас наш сокол, а не кочет какой! Сдюжит, перепрёт!
А боле ни слова и не сказали, захрустели сапогами по снежку и через малое время влезли в теплую ратную избу.
Глава 17
Власию не спалось: все вертелся на лавке, все метался. Вспоминал боярышню с бедовыми глазами, да тем и гнал от себя сон. Вроде и поговорили, поняли друг дружку, а все не так, все не о том.
Теперь уж донимала не совесть, а самое что ни на есть парнячье. Десять раз проклял Власий сам себя за глупость свою, за то, что полез в баню и увидел то, чего никак не ждал. Ослеп совсем, разум обронил, а все через нее, через окаянную Еленку. Оно понятно, все можно перетерпеть, но тут иное дело: девушка нравилась, да не просто, а слишком. И характер ее горячий, и красота, и стойкость редкая. Да что там! Теперь уж Влас и голос ее поминал, и он казался сладкой песней.
Стыдно было перед самим собой, когда вспоминал побег свой заполошный из бани и Елену, что кинулась за ним по снегу босой. Ведь думал не о том, как уйти поскорее, а как остаться рядом с боярышней.
Влас повертелся на лавке, скинул теплую шкуру и встал: воды испить, лицо горячее снежком утереть. Побродил по ратной избе, послушал хохот парнячий. Промеж всех выделялся особо Прохин: громкий, да с переливами. Хотел уж обругать за эдакий грохот, но себя сдержал, разумея, что валить с больной головы на здоровую бояричу невместно.
Прислонился к стене сеней, почуял под головой край не струганной доски, да так и стоял, пока дверь с улицы не распахнулась и на пороге не показалась баба-молодуха. Свежая с мороза, румяная, ядреная. Другим разом Власий и думать бы не стал, подарил бы бабу серебрушкой, да и приласкал жарко, а ныне все не так и все не то.
Муторно смотрел, как молодуха проскочила из сеней в бабий кут, да и затихла. А сам тяжко, словно дед, осел на крепкий старый сундук и молвил в пустоту темноватую:
– Все, присох… – голос прошелестел листвой опавшей. – Господи, не мне судить о замыслах твоих, но ответь мне, почто она? Сколь девок вокруг тихих, милых…
Замолк, а сердце, все одно, выстукивало: «Иной не надобно».
– Ведь едва терпит меня, как сладить с ней? Ты ее ко мне привел, ты и ответ дай.
В спину привычно ткнулся оберег Ладинец, а с того у Власия в голове и прояснилось.
– Ладно, поглядим еще, кто кого! – пригрозил пустым сеням. – А может еще само пройдет? Сжалится господь, освободит от маяты.
А сердце наново стучало: «Лучше дышать перестать, чем ее утратить».
Долгонько сидел Власий на сундуке, то спорил с собой, то соглашался, а уж когда обессилел, взошел в ложницу, да повалился на лавку тяжелым кулём. Снова вертелся и все до тех пор, пока в его закуток не залезли Проха с Ерохой и не принялись укладываться ночевать. Через малое время заснули оба, а вот Власий так и смотрел в потолок, так и вздыхал.
– Ероха, сколь еще-то сопеть будешь? Ночь-полночь, а тебе неймется, – Прохор зевнул сладко и уселся на лавке, шкуру откинул.
– Проша, ежели что послышалось тебе, так пойди и лоб перекрести. Сплю я, отлезь, – Ероха и не поднялся, всего лишь на другой бок перевернулся.
– Влас, ты что ли? – Проха повернул голову свою патлатую и смотрел на Власия.
– А если и я? – Власий муторно глянул на рыжего дружку, на огонек кривенькой свечки, а потом голову повесил и запустил обе пятерни в волосы.
– Эй, Власька, ты чего? – Проха подскочил и в мгновение ока оказался рядом с бояричем.
Ероха, все ж откинул теплый тулуп и уселся, глядя на дружков своих.
– Ничего, – Власий подорвался с лавки и принялся бродить по тесноватой ложнице от стены к стене. – Может, заболел. То в жар, то в холод. Будто проклял кто. Иль бесы убоялись святого места, покоя мне не дают. Лезут, окаянные, а мне одна маята.
Проха с Ерохой молчали, но Влас приметил, как подмигнули друг другу, а потом ощерились улыбками.
– Что лыбитесь? Рады, что бояричу лихо? Дружки называются.
– Знамо дело, бесы. Те самые, что в юбках ходят, подолом метут и той пылью нам глаза застят. Бес-то твой случаем не синеглазый, ась? – Ероха загоготал, вслед за ним Прошка, а Влас встал, словно по голове его треснули, да так сильно, аж до изумления.
– Ты что несешь? – голосом похолодел боярич, глазами и навовсе заледенел. – Язык свой уйми, во рту держи.
Ерофей мигом улыбку с лица смел,
