что он искал вдохновения у гор, – утешал их Пьетро.
– Может нам стоит обратиться в полицию? – сомневалась Анна-Мария.
– Подождем пару дней и обратимся.
– А если будет поздно?
– Это же Карлос… – неуверенно сказал Пьетро, – он себе на уме, если он не захочет, чтобы его нашли – мы никогда не найдем.
– Ты идеализируешь его, – вмешалась Ева, – в конце концов, он обычный человек, с которым могло приключиться все что угодно.
– И поэтому он предусмотрительно забрал все свои вещи и подсунул тебе эту маску? – прищурился он. – Он явно хотел сказать, что с ним ничего не случилось, это было запланировано.
Сложно было что-то на это возразить. Начинался новый день фестиваля, но они и смотреть не могли на костюмы, нелепые и жалкие в бледно-желтом свете дня. Теперь вся поездка казалась чудовищной ошибкой, а все проходящие мимо люди замешанными в историю таинственного исчезновения друга. Как в таинственной теории заговора.
– А ведь именно Карлос настаивал на том, чтобы мы приехали сюда, – сказал Пьетро, подкрепляя собственную теорию, – я предлагал ему отправиться во Францию или Италию, но он был непреклонен.
Всю дорогу обратно они почти не разговаривали, только итальянцы тихо перешептывались на заднем сидении, используя свое языковое преимущество. Это щебетание раздражало Еву. Густаво механическими движениями крутил руль под безликую музыку с радиостанции для водителей. Она боялась попросить его переключить, да и вряд ли какая-либо песня могла бы сейчас отвлечь их от тягостных дум. Даже природа сегодня сменила солнечное настроение на дождь, соответствующий случаю. Разводы от капель усеивали лобовое стекло как россыпь нарисованных алмазов. Мрачные темно-зеленые горы покрылись вуалью тумана.
Когда они приехали в Женеву и остановились около дома Евы, она робко спросила:
– Мы все еще друзья?
Секундное замешательство больно кольнуло ее. Но после Пьетро кивнул, а Анна-Мария вышла из машины и обняла ее, как сестру.
– Иначе и быть не может, – проникновенно сказала она. Ева благодарно сжала ее руку в ответ.
– Пока, Густаво, – сказала она с болью в голосе, наклонившись к оконному стеклу.
– Пока, Ева, – прочитала она в его глазах.
Они уехали, а она долго провожала взглядом машину, в которой они были так счастливы всего одно утро назад. Просто не могла постигнуть, как мир может меняться с такой головокружительной скоростью, то набрасывая тебе на плечи королевскую мантию, то толкая лицом в ноябрьскую грязь.
Ей не хотелось возвращаться в пустую квартиру и оставаться наедине со своими мыслями. Она пожалела о том, что мама сейчас далеко. Долго сидела на балконе, глядя на вереницу несущихся куда-то машин и отгоняла противных плоских жуков от горшков с цветами. Когда она садистски раздавила одного из них каблуком, ее еще долго преследовал отвратительный терпкий запах насекомого. Так иногда пахнут кусты малины на даче. Теперь она знала, в чем причина такого «благоухания», и желание собирать малину au naturel61 пропало. Да здравствует вредная химическая обработка.
Вечером она попробовала пойти в кафе японки, но ее там не оказалось: мертвые стекла, девственная барная стойка, опустевшая комната. Будто владелицы кафе тоже никогда не существовало, как некоторых мистических героинь печальных джазовых элегий Мураками.
Предчувствия не обманули ее – после этого мартовского дня они с друзьями не виделись до середины весны. «Общество мертвых поэтов» становилось все мертвее. И Карлос так и не появился, хотя на второй день после его исчезновения они все-таки обратились в полицию. Там сказали, что состава преступления нет, и бессмысленно искать человека, который судя по всему сам хотел потеряться. Если поначалу казалось, что все это временно, и он в конце концов появится, где бы ни был, а причина окажется весомой, то с каждым новым днем-кольцом пирамиды, становилось все более очевидно, что он ушел навсегда. Ушел, так и не оставив ничего взамен, кроме охапки засыхающих, как осенние листья, воспоминаний. Вокруг цвела розовая весна, но в разбитом сердце Евы надолго поселилась осень. Казалось бы, юность – это всегда май, но ей принадлежал только возраст осени.
Ева со скрипом и скрежетом готовилась к майским экзаменам, от которых, по мнению родителей, зависело ее будущее. Будто ничего важнее на этом свете и быть не могло. На самом деле никогда еще она не чувствовала себя настолько далекой от учебы, она не могла поверить, что люди рождены для того, чтобы сдавать экзамены по конституционному праву. С самого утра ехала в университетскую библиотеку и утопала в учебниках, как в зыбучих песках, окруженная такими же одержимыми подготовкой студентами. Только в отличие от их успехов, в голову ей почти ничего не лезло, словно закрылись невидимые шлюзы памяти, отвергая всю эту не нужную ей информацию. Она жила по инерции, еле заводила внутренний моторчик, заставляла себя двигаться, чтобы меньше думать. Даже не мечтала о том, чтобы снова кому-то довериться.
Каждое утро она проверяла почтовый ящик в зеленом полумраке подъезда – смутно надеялась на то, что Карлос пошлет ей какую-нибудь весточку, слабо намекающую на то, где его можно найти. Карту для поиска сокровищ, таинственное письмо, хоть одно единственное слово на клочке бумаги в качестве подсказки. Ведь не провалился же он сквозь землю, не явился ко всем ним коллективной галлюцинацией, чтобы потом исчезнуть. Именно в тот момент, когда она думала, что он наконец открылся ей, что через мягкое прикосновение его губ она коснется его души – он закрылся навсегда, словно пожелав остаться извечной загадкой, как тайна перевала Дятлова или вопрос существования НЛО. Головоломка длиною в жизнь, молчаливая пирамида Хеопса.
Из всех друзей теперь она одна ходила на ежемесячное собрание комитета киноклуба: Пьетро предложили какую-то должность в Лозанне, Анна-Мария приезжала очень редко, от Густаво почти ничего не было слышно – он тоже будто провалился в кроличью нору. Она скучала по совместным вечерам, полным бесконечных матрешек бесед, хотя и понимала, что без связующего звена в виде Карлоса и его квартиры, ставшей всем вторым домом, все стало совсем по-другому.
Стояло апрельское утро, сочно-желтое, как сердцевина дыни, прохожие улыбались окутывающему их теплу, а она сидела в мрачном кабинете комитета с пыльными шторами, слушая вступление Амбруаза. К ним пришел новенький – молодой черноволосый человек в пиджаке модного покроя – улыбнулся уверенно и назвал свою фамилию, известную в женевских кругах. Глядя на него, она даже пожалела, что не может держаться так же независимо.
– Этот тут долго не задержится, он не нашего пошиба, – услышала вдруг Ева чей-то шепот сбоку. Интересно, почему они сразу же отвергли его право на вступление в клуб? Его состоятельность указывает на то, что он не может витать в эмпиреях?
– Надеюсь, вы подготовили предложения для осеннего цикла? – спросил Амбруаз, улыбаясь, хотя глаза его оставались холодными.
– Да, Амбруаз, – сказал парень в белой футболке. Кажется, его звали Жульен и родился он в Швейцарии, чем безмерно гордился. «В каждой бочке затычка» – как прозвал его Пьетро. Они недолюбливали друг друга, потому что во время работы каждый пытался перетянуть одеяло на себя, показаться самым умным и проницательным знатоком кино и природы человеческой.
– Предлагаю показать серию эфиопского кино. Я весь месяц смотрел его и нашел крайне любопытные экземпляры.
– Вот как? – сказал Амбруаз. – Расскажи нам, звучит интересно.
Все важно закивали, будто он уже сказал что-то невероятно значительное.
– У этого цикла масса преимуществ. Во-первых, мало кто слышал о существовании африканского кинематографа. Наши головы забиты продукцией американского, британского, европейского кино, мы потребляем его, не задумываясь об альтернативе, наши рамки преступно узки, – он откашлялся, картинно отпил воды из бутылки, как политик, целый день ведущий дебаты. – Взгляд африканских режиссеров совершенно свеж. Например, конголезские режиссеры. Как вам такое, а? Конго! Они не корифеи удачно выставленного кадра, но в жилах их толчками бурлит необузданное вдохновение. Их видение мира парадоксально
