Над серым озером огни
Женевский квартет. Осень
Евгения Луговая
Средь мертвых коротаю дни:
Могильной чужды тьмы,
Вокруг меня всегда они —
Ушедшие умы;
И дружелюбен с давних пор
Наш ежедневный разговор.
Их мысли, чувства, радость, боль
Я знаю – и могу
Понять и оценить, паскаль
Пред ними я в долгу.
И плакать, без ненужных слов,
От благодарности готов.
Средь мертвых мудрецов живу —
Из образов и фраз
Встает былое наяву
Всяк день, за разом раз.
И всяк полученный урок
Идет уму живому впрок.
О, всех на свете смерть берет,
И смерти не минуть.
Увы, придет и мой черед
Загробный править путь…
Но мыслю, и моя строка
Возможет пережить века.
Роберт Саути
Фотограф Марат Хамитов
Модель для обложки Ангелина Лобанова
© Евгения Луговая, 2020
© Марат Хамитов, фотографии, 2020
ISBN 978-5-4496-0026-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
***
Встань! Оторвись от книг, мой друг!
К чему бесплодное томленье?
Взгляни внимательней вокруг,
Не то тебя состарит чтение!
Вот солнце над громадой гор
Вослед полуденному зною
Зеленый залило простор
Вечерней нежной желтизною.
Как сладко иволга поет!
Спеши внимать ей! пенье птицы
Мне больше мудрости дает,
Чем эти скучные страницы.
Послушать проповедь дрозда
Ступай в зеленую обитель!
Там просветишься без труда:
Природа – лучший твой учитель.
Богатство чудное свое
Она дарует нам с любовью.
И в откровениях ее
Веселье дышит и здоровье.
Тебе о сущности добра
И человечьем назначенье
Расскажут вешние ветра,
А не мудреные ученья.
Ведь наш безжизненный язык,
Наш разум в суете напрасной
Природы искажают лик,
Разъяв на части мир прекрасный.
Искусств не надо и наук.
В стремленье к подлинному знанью
Ты сердце научи, мой друг,
Вниманию и пониманию.
Уильям Вордсворт
«Три цвета: синий» Кшиштоф Кесльевский1
Я сломил эту ветку вереска
Видишь, Осень мертва опять
Нам уже никогда не встретиться
Запах времени, ветка вереска
Только помни, что буду ждать
Гийом Аполлинер
Все началось с запаха мокрой сентябрьской земли. Ночью шел дождь: он бесцеремонно стучался в окна, а ветер, вступив в заговор с ливнем, раскидал повсюду первые опадающие листья, прилепив их ко влажным дорожкам, как детские аппликации.
Это тихое осеннее утро, сулящее огромные перемены в жизни Евы, сепией отпечаталось в ее сознании. Умытая сентябрьским дождем аллея, уродливые, но величественные платаны, грифельное небо, неизменно равнодушное к происходящему внизу. Крики носящихся вокруг детей, запах жареных каштанов, навевающий воспоминания о маленьких ларьках на берегу грязно-серой Сены.
Она сидела на скамейке в парке Бастионов, когда к ней подсел старик в болотно-зеленом плаще с засаленными седыми волосами.
– Все изменится, – сказал он с чудовищным балканским акцентом.
Пока она успела осознать, что обращался он именно к ней, старик встал и ковыляющей походкой направился к выходу из парка. Около черных кованых ворот еще раз обернулся и послал ей шутливый воздушный поцелуй.
Она расценила это как пророчество, импровизированное цыганское гадание. То, что все уже изменилось, было очевидно. Впереди лежал долгий неизведанный путь, а она даже не была уверена, что готова к нему.
Ева не ожидала, что первый учебный день в университете, да еще и в чужой стране, должен быть легким, но почему так тяжело? Почему отчаянно хочется домой, в ее пока еще не обжитую, но уже такую родную квартиру на улице Флориссан? Почему так не терпится забраться под пухлое одеяло и целый год не выбираться из своего маленького убежища?
Мама сказала бы, что подобное желание свидетельствует о зарождающейся депрессии, она всегда любила ставить однозначные диагнозы. Но по мнению Евы, в лежании в постели было куда больше смысла, чем в учебе на юридическом факультете. В каком-то смысле это тоже школа жизни. Философия дзена: лежи и не двигайся, пока мир вокруг сходит с ума.
Первая и главная проблема ее жизни была стара, как мир. Конфликт отцов и детей, достигающий поистине тургеневского масштаба. Сложившаяся ситуация полностью повторяла сюжеты жалобных писем, которые подростки пишут в умные толстые журналы или выпаливают, звоня на горячую линию психологической поддержки: родители заставляют меня заниматься тем, что меня не интересует! Что мне делать?
И вот, уставшие престарелые мужчины в роговых очках, меньше всего в жизни желающие решать чужие проблемы и, вполне возможно, сами еще живущие с родителями, отвечают на эти письма что-то вроде: «Возможно, вашим родным виднее, что для вас лучше, но никогда не поздно следовать своей мечте». А дальше подпись – мистер Лак2 или миссис Пейшнс3, что-то в духе христианского воскресного кружка, где даже имена наставников должны быть говорящими и вдохновляющими.
Следуй мечте. Слова, произносимые настолько часто, что уже потеряли смысл, затерлись, как задники балеток из дешевого магазина. Даже если бы Ева следовала своей мечте, к чему бы это привело? Где гарантия, что, исполнив свое самое заветное желание, она все еще будет этого хотеть? Иногда ей казалось, что быть искусственно лишенной своей мечты куда легче, чем трудиться, бороться и разочаровываться, встав на путь ее исполнения. Ты можешь перекладывать на чужие плечи ответственность за то, что твоя жизнь сложилась не так, как ты хотел, хотя она могла не сложиться и в любом другом случае. К тому же выглядело это вынужденное лишение трагичнее, поэтичнее, значительнее – как сюжет греческой трагедии или абсурдистской пьесы вроде «В ожидании Годо»4, которую смогут оценить лишь избранные.
Ева всегда любила говорить всем о том, что знает толк в страданиях, что она умеет грустить со вкусом. Она с детства научилась наслаждаться сладко-мучительной меланхолией, будь то щекочущая боль неразделенной влюбленности или парадоксально согревающая жалость к себе. Она гордилась даже когда сломала ногу и целый месяц передвигалась на костылях, как герой, пришедший с войны. Ей нравилось быть недооцененной, лишенной чего-то, мысленно выходить из своего тела и наблюдать за собой извне, как за актрисой на сцене, спрятанной где-то внутри головы. Она играла для самой себя, но и одновременно для каждого, кто случайно мог ее увидеть. И делала это вполне искренне, потому что отвергала всяческие проявления искусственности как в других, так и в самой себе.
Еве всегда хотелось узнать, как она выглядит со стороны, когда сидит в кафе и задумчиво читает книгу, или когда едет в автобусе, пораженная видом за окном, горами в дымке или подернутым солнечным светом озером. Видят ли прохожие то, что происходит у нее внутри, пытаются ли заглянуть в глубину, понять, что она не такая, как они, или наоборот такая же – и потому так страстно ждущая оценки, одобрения, знака внимания? Ей хотелось нравиться всем, но в то же время она презирала конформизм, так что иногда протест против него становился новой его формой.
Она жила в Женеве всего восемь месяцев, но уже успела привыкнуть к успокаивающей безликости города, его добродушному
