– Вы сошли с ума! – прошептала я, дергая его за рукав.
Он отмахнулся от меня, и над волнующимся морем загремел его мощный голос:
– Ах вы, республиканские сволочи, видите, какой я? Никола Гюстав Бужардон. Вы думаете, я боюсь ваших ружей, ваших пуль, ваших трибуналов? Да я чихать хотел на ваш Конвент, а вас, там, на берегу, я ненавижу. Я привез во Францию тысячи английских ружей, вот я каков! Я – белый! Да, паршивые граждане республиканцы, убившие христианнейшего короля! Вот вам привет от настоящего француза! Слава Марии Антуанетте! Слава Людовику XVII! За Бога и ко…
Пуля прервала его речь. Умолкнув, словно онемев от удивления, Бужардон взмахнул могучими руками и упал за борт. Тело его тотчас поглотили волны.
Наша лодка, сильно качнувшаяся от его падения и подхваченная попутной волной, в одно мгновение оказалась далеко от того места, где упал Бужардон, и неслась все дальше и дальше. Я заметила, что пули уже не достигают нас и бесцельно падают в воду. Вскоре не стало видно даже вспышек ружей на берегу.
– Старина Бужардон… – произнес маркиз.
– Вот уж глупо кончил, – сказала Мьетта.
Да, конечно, подумала я. Поступок совершенно бессмысленный. Но все же, все же он выглядел настоящим героем, этот Никола Гюстав Бужардон, баскский рыбак из Ла-Паллис. И как ошеломлены мы были его порывом!
Я велела Мьетте снять нижнюю юбку и разорвать ее на узкие полоски. Так мы и перебинтовали Брике. Рана, по всей видимости, не была тяжелой, но он потерял много крови и поэтому забылся тяжелым сном. Я укрыла его кожаной курткой Лескюра, чтобы мальчику не очень досаждали соленые брызги. Сами мы были мокрыми с головы до ног уже через десять минут после выхода в море.
– Только бы за нами не выслали погоню, – сказал маркиз, – и не перехватили бы нас суда береговой охраны.
– Нет, – сказала Мьетта.
– Я бывала в этих местах. Такие лодочки, как наша, никогда не задерживают. Мы же похожи на простых бедных рыбаков.
Она была права. Дважды неподалеку от нас маячили очертания кораблей, но никто и не подумал нас останавливать. На кораблях наверняка все спали. Спустя два часа мы благополучно прибыли в Сен-Мартен, столицу острова Ре, и причалили к небольшой бухточке.
Мы с Мьеттой перетащили Брике на мотки канатов, сваленные среди понтонов, и упали рядом с ним, переводя дыхание. Я исчерпала почти все свои силы. Кожа была, кажется, насквозь пропитана солью, губы обветрились, на мокрые, истрепанные ветром волосы налип песок.
– Надеюсь, нам уже никуда не придется ехать и плыть? – прошептала я, когда маркиз, управившись с лодкой, подошел к нам.
– Успокойтесь, мы уже на месте.
Он протянул руку, помогая подняться. Я насилу встала на ноги.
– А что делать с мальчиком? Я не могу оставить его здесь.
– Но и тащить за собой тоже не можете. Послушайте, Сюзанна, – сказал он, наклоняясь ко мне, – ваш отец пробудет на острове до утра; на рассвете принца и его людей заберет голландский бриг. Сейчас ваш отец находится в гостинице, принадлежащей верному человеку. Я знаю, как найти его. Если мы оставим вашу служанку и мальчика здесь, то не позже чем через полчаса его заберет какой-нибудь верный принцу человек. Вы понимаете?
– Но, может быть, Брике нужна неотложная помощь, – сказала я.
– Мы все равно не можем ее оказать. К тому же мальчишка спит, и кровотечение у него остановилось.
Я повернулась к Мьетте и чеканным тоном произнесла:
– Ты головой отвечаешь за Брике, подруга. Понятно? Никаких приключений, заигрываний с матросами и воровства – ничего, на что ты способна! И ни на шаг не отходи от мальчика… Мы пришлем за вами человека.
Маркиз взял меня за руку так же твердо, как я перед этим приказывала Мьетте, повел вдоль гавани, умело обходя бесчисленные якорные цепи, сети, тюки и пустые бочки.
Десять минут спустя мы подошли к гостинице, название которой, выцветшее и полустертое, невозможно было разобрать ночью. Громкий лай собаки остановил нас, когда Лескюр осторожно дернул калитку.
– Не из трибунала ли вы, гражданин? – громко крикнул хозяин.
К моему удивлению, Лескюр незамедлительно воскликнул в ответ:
– Из самого наблюдательного комитета Революции, гражданин трактирщик!
Я поняла, что это, вероятно, пароль. Пароль, внешне очень революционный и республиканский, ведь Ла-Рошель и ее окрестности, включая и остров Ре, находятся под властью Конвента.
Хозяин гостиницы, услышав ответ Лескюра, преобразился на глазах. Отбросив в сторону ружье, он с распростертыми объятиями пошел навстречу маркизу.
– Святой Боже, господин де Лескюр, вы ли это? И неужели с недобрыми известиями?
– Нет, известия добрые, и принц им будет очень рад.
Он осторожно подтолкнул меня вперед.
– Что же вы стоите, Сюзанна? Разве вы не видите?
Я видела на крыльце человека, с виду очень настороженного, с пистолетом в руке, на которого то и дело оглядывался хозяин гостиницы. Это был мой отец.
И я тотчас забыла все, что нас разделяло, – долгие годы непонимания, холодности, равнодушия и даже откровенной ненависти, что тоже случалось. Это был человек, связанный со мной самыми близкими родственными узами, давший мне все то, что я имела, – происхождение, богатство, жизнь в Версале; человек, который даже из-за границы постоянно пытался заботиться обо мне и разыскивал меня, сейчас, вероятно, считая погибшей. Нас так много связывало… Я молча обняла его и приняла объятие, вздрагивая от беззвучных рыданий.
Это был мой отец, и он сразу узнал меня.
И тогда я прошептала в перерыве между двумя всхлипами:
– Прикажите послать человека в бухту. Там Мьетта и раненый мальчик, Брике… Их нужно непременно забрать.
2
Прошло немало времени, пока мы оба успокоились. Тихо потрескивал фитиль в масляной лампе, заливавшей комнату тусклым желтоватым светом. Я пила горячее вино, чтобы отогреться, и рассказывала отцу о том, что произошло со мной за последние два года, – ведь именно столько времени мы не виделись. Рассказывала, разумеется, основательно смягчая или вовсе умалчивая о некоторых моментах, поведать о которых было слишком унизительно.
Внешне отец не обнаруживал сильных признаков волнения. Внимательно слушая, он расхаживал по комнате – по-прежнему высокий, сильный и уверенный в себе. Его, казалось, ничто не могло сокрушить; со времени нашего последнего свидания в Вене он нисколько не изменился. Сейчас он был без камзола, в шелковой рубашке, голубом пикейном жилете, светлых штанах и высоких охотничьих сапогах. Словом, ничто в его облике не выдавало предводителя роялистских мятежников. Таким же он был в Версале. Он и вел себя по-прежнему – без сентиментальности, без надрыва и крайнего волнения, которое могла вызвать наша встреча. Правда, когда он снял парик, я увидела, что его волосы, раньше белокурые, как и у меня, стали совсем серебряными.
