Дед смотрел на меня и был как-то странно взволнован.
– Я очень люблю Коко. Я тебе про него рассказывал?
Меня так и подмывало сказать «нет» и еще раз с наслаждением послушать, как взрослый человек произносит эти два слога.
– Проблема в том, – сказал он вдруг, – что я больше не могу писать.
Я попытался улыбнуться. Я прекрасно знал дедушкин слог, музыку его языка. Слова были его сокровищем, он произносил гениальные речи и был блестящим оратором, а если понадобится – шутом, и слова его могли звучать романтично, а могли проникать в душу подобно проповеди. У него сами собой слагались стихи, а единственного героя, которым он по-настоящему восхищался, звали Сирано.
Дедушка повторил, глядя в окно:
– Я больше не в состоянии написать ни слова. Не знаю, в чем тут дело. Ничего не получается.
Я слушал эти незнакомые ноты в его голосе.
– Понимаешь, даже для Коко. Не выходит.
Он обернулся как раз в тот момент, когда с его губ снова слетело это странное имя, и я заметил, что лицо его было сейчас не просто детским, но еще и каким-то потерянным – я никогда не видел его таким. Глаза как будто стали больше, и уголки губ печально опустились.
– Я хотел попросить тебя написать несколько строчек для Коко.
Наверное, я опять улыбнулся – что мне еще оставалось, кроме как улыбнуться? Дедушка просит внука об услуге. Казалось бы, обычное дело. Но в тот день, из-за того, что именно он обращался ко мне, и именно с подобной просьбой, – он, которому не было в этом никакой надобности, обращался с просьбой ко мне, так любившему писать, – в тот день его слова разверзли у меня под ногами пропасть. Обычную пропасть, однажды разверзающуюся между нами и детством.
– Не обязательно писать что-то длинное… – сказал он и посмотрел на свои руки. – Не знаю… Страничку. Я тебе доверяю.
Он ждал ответа, как будто мог получить от меня отказ. Я заговорил не сразу только потому, что мне хотелось еще немного побыть рядом с тем бессмертным дедом, которого я сам себе придумал. Возможно, мне следовало броситься к нему и отчаянно сражаться, чтобы его не потерять. Я был преисполнен страха и вместе с тем – жажды. Одновременно страшился и жаждал этого дедушкиного абсолютного доверия, его отречения, его слабости.
Я стоял, засунув руки в карманы, и упирался пятками в край обрыва детства. Но все мое тело уже медленно подавалось вперед.
Мы слышали, как в ванной бежит вода. Возможно, бабушка слушала нас, прильнув к двери. Дед оперся ладонями о письменный стол. Он старался держаться очень прямо. Пожалуй, даже неправдоподобно прямо.
Я наконец сказал:
– Конечно, что-нибудь напишу.
Дед медленно кивнул.
Он, наизусть читавший нам «Сирано» от первой до последней строчки, отдавал эту роль мне с явным облегчением. Я встану в тень и напишу все за него, а он поставит подпись.
– Это будет просто сонет, ладно?
– Ладно, – ответил он. – Делай как считаешь нужным.
Я обожал сонеты. Сонет – это совсем короткое произведение, в нем меня не успеют рассекретить. Напишу такие четырнадцать строк, что даже сам Коко не догадается: всего за час до того, как это сочинить, поэт был еще ребенком.
Тут дверь ванной распахнулась, и на пороге появилась бабушка в облаке из пара и мыльных пузырей. Она деловито разговаривала сама с собой («Так-так, мои милые, я уже почти готова…») и ни на секунду не задержала взгляда ни на одном из нас, будто давая понять: она ни во что не вмешивается, и наш секрет касается только нас двоих.
Я мог бы отыскать другие места, другие подъемные мосты и потайные лазы, через которые мне когда-то пришлось покинуть детство. Невозможно назвать один-единственный пункт переправы. Подобная растерянность и богатство выбора – счастливое преимущество тех, чей дом не сгорел однажды ночью у них на глазах.
Чтобы выбраться из детства, я шел крошечными шажками, осторожно приближаясь к краю, сбиваясь с пути и забывая дорогу назад.
Мне не выпало на долю той ослепительной вспышки света и ужаса, после которой ребенок сидит, закутавшись в одеяло, на дороге или в углу своей комнаты, и глаза его совершенно сухие, а руки сжаты в кулаки. Такие дети – те, что видели этот огонь, – всегда будут знать с точностью до минуты, в какой момент закончилось их детство.
Наверное, сегодня я пишу все это для того, чтобы пройти через языки пламени вместе с ними, только в обратном направлении, чтобы отыскать на той стороне местá, до которых не добрался огонь.
V
Сначала мир открывался мне через ощущения.
Холод стекла, к которому прижимаешься носом, визг далекой пилы, запах утра, солоноватый вкус деревянной кровати. Я ощущаю, осматриваюсь. Трещины на потолке, дыхание собаки. Прислушиваюсь к голосам за стеной. Комкаю пальцами ткань простыни. За занавеской чья-то тень. Я не дышу, чтобы лучше слышать.
Ребенок – это остров. Он ничего не знает и ничем не владеет. Он лишь догадывается об огромной силе, которая таится под оковами, сжимающими тело. Завтра для него не существует, а прошлое давно исчезло. Ребенок начинается с мгновенья, он – это миг, который застыл во времени и болтается, беспомощный, подобно поплавку среди бескрайнего простора моря, с любопытством озираясь по сторонам.
Он захмелеет от увиденного и пропитается всем, что почувствовал, и лишь после этого начнет воображать. Ребенок обнаружит наконец этот возобновляемый источник энергии: воображение станет той силой, которая растормошит его и сдвинет с места. Он примется бросать в ее поток неодушевленные предметы – все, что попадется под руку: воздушного змея, игрушечный пропеллер, горстку пепла. Он будет фантазировать. Достраивать внутри все, что видит там, снаружи. Он станет совершенствовать свой мир и сочинять истории.
Но сначала у него есть только ощущения. Мир стучится к нему, и ребенок его впускает.
Я помню ночь. Уже несколько секунд, как смолк мотор. Все, мы приехали, понятно. Но открывать глаза пока совсем не хочется. Все замерло. Еще не хлопают ни двери машины, ни крышка багажника.
Я сижу сзади и каждый раз замечаю эту абсолютную тишину, даже если сплю. Наверное, я слышу дыхание, которое доносится с передних сидений, потому что родители наклонились друг к другу. Может, они просто дышат, не двигаясь. А может, целуются. Если идет дождь, их неподвижность длится чуть дольше – можно воспользоваться лишней секундой, чтобы взять разбег. Я сплю. Мне некуда спешить. Для спящих детей дорога – это восхитительная звуковая дорожка.
Я знаю, что родители оглянулись и смотрят на нас. Все звуки прекращаются. Они смотрят долго. Приехали. Они говорят это очень мягко и тихо. На второй раз кто-то из братьев начинает ворочаться. Но я держусь. Если не проколоться, меня, возможно, понесут на руках. Я изо всех сил стараюсь не улыбнуться и чтобы ресницы не дрогнули, но вдруг вспоминаю место, где остановилась наша машина. Мне так и хочется вскочить и броситься бежать. Каникулы. Приехали! Я мог бы прыгнуть прямо в темноту.
