1
Дорога ангелов
Париж, апрель 1934 г.
Сорок человек в белых одеждах лежали распростертые на каменных плитах.
Это напоминало заснеженное поле. Ласточки с пронзительным щебетом носились над телами, едва не задевая их на лету. Тысячи людей смотрели на это действо. Собор Парижской Богоматери[2]накрывал своей тенью густую толпу.
Казалось, сюда неожиданно сбежался весь город.
Ванго лежал ничком, прильнув лбом к камням. Он вслушивался в собственное дыхание. И думал о жизни, которая привела его сюда. Наконец-то ему не было страшно.
Он думал о море, о соленом ветре, о нескольких голосах и нескольких лицах, о горячих слезах той, что вырастила его.
Дождь усердно поливал соборную паперть, но Ванго его даже не замечал. Лежа на мостовой среди своих товарищей, он не видел, как вокруг распускаются, один за другим, пестрые зонтики.
Не видел он и толпы собравшихся парижан, принаряженных семейств, благочестивых старых дам, детишек, шнырявших под ногами у взрослых, оцепенелых голубей, вальсирующих ласточек, зевак, стоящих в фиакрах; не видел он и пары зеленых глаз там, в сторонке, устремленных только на него.
Зеленых глаз, подернутых слезами, скрытых под вуалеткой.
Сам Ванго лежал, сомкнув веки. Ему не было еще и двадцати. Сегодня в его жизни настал великий день. Из глубины его существа вздымалась волна торжествующего счастья.
Через мгновение он должен был стать священником.
— Благое безумие!
Звонарь Нотр-Дам пробормотал сквозь зубы эти слова, бросив сверху взгляд на площадь. Он ждал. Сегодня он пригласил малышку Клару разделить с ним завтрак — яйца всмятку — у себя, в башне собора.
Он знал, что она не придет, как не приходили все другие. И пока вода в кастрюльке вздрагивала, собираясь закипеть, звонарь, стоя под огромным колоколом, разглядывал юношей, которым предстояло посвящение в сан. Еще несколько минут они будут лежать ниц на мостовой, а затем навсегда свяжут себя обетом. В это мгновение звонарь Симон смотрел на толпу с высоты пятидесяти метров, и у него кружилась голова не от пропасти под ногами, а от вида этих распластанных на земле жизней, готовых к закланию, к прыжку в неизвестность.
— Безумие, — повторил он. — Безумие!
И, перекрестившись — так, на всякий случай, — вернулся к своей кастрюльке.
Зеленые глаза по-прежнему не отрывались от Ванго.
Они принадлежали девушке лет шестнадцати-семнадцати, одетой в бархатное пальто пепельного цвета. Ее рука пошарила в кармане и вынырнула оттуда, не найдя платка, который искала. Тогда эта белая ручка забралась под вуалетку и вытерла слезы со щек. Дождь уже грозил промочить девушку насквозь.
Она вздрогнула и обвела взглядом дальний край паперти.
Какой-то мужчина, стоявший там, резко отвернулся. До этого он наблюдал за ней. Да, она была уверена, что наблюдал. За утро она заметила этого человека уже во второй раз, но знала, что видела его где-то раньше, очень давно, — так глухо подсказывала ей память. Восково-бледное лицо, седые волосы, узенькая полоска усов и очочки в тонкой железной оправе. Где же она его встречала?
Рев органа заставил ее обернуться в сторону Ванго.
Настал самый торжественный момент. Старик кардинал встал с кресла и спустился к людям в белом. Он отстранил зонт, которым окружающие пытались укрыть его от дождя, как отвел и все руки, спешившие помочь ему сойти вниз по ступеням.
— Оставьте меня!
Он держал свой тяжелый епископский посох, и каждый его шаг казался маленьким подвигом.
Кардинал был стар и болен. Этим утром его личный врач Эскироль запретил ему участвовать в нынешней мессе. Кардинал засмеялся, выслал всех из комнаты и встал с постели, чтобы одеться. Лишь оставшись в одиночестве, он позволил себе постанывать при каждом движении. На людях же выглядел незыблемым, как скала.
И вот теперь он спускался по ступеням под проливным дождем.
Двумя часами раньше, когда над городом начали собираться черные тучи, его умоляли перенести церемонию внутрь собора. Но он и тут не уступил. Ему хотелось, чтобы это произошло на площади, на миру, в котором будущим священникам предстояло провести всю свою последующую жизнь.
— Если они боятся простуды, пусть выбирают себе иную профессию. Там их ждут иные бури.
На нижней ступени кардинал остановился.
Он первым заметил странное смятение в толпе.
Что касается звонаря Симона там, наверху, он ничего такого не видел. Положив в кастрюльку яйца, Симон начал считать.
Кто мог бы предсказать, что произойдет за те три минуты, пока будут вариться яйца?
Ровно три минуты — но за это время судьба изменит свой ход.
В кастрюльке уже начинала бурлить вода, и такое же бурление стало захватывать дальние ряды толпы. Девушка снова вздрогнула. Перед собором происходило что-то странное. Кардинал поднял голову.
Два десятка каких-то людей прокладывали себе дорогу в гуще людей. Гул голосов нарастал, то и дело слышались громкие выкрики.
— Пропустите!
Сорок семинаристов не шевелились. Один только Ванго повернул голову, прижавшись щекой и ухом к земле, как делают индейцы апачи. Он видел за первыми рядами зрителей темные силуэты.
Голоса становились разборчивее.
— Что случилось?
— Дайте пройти!
Зрители оробели. Два месяца назад, во время столкновений, на площади Согласия остались десятки погибших и сотни раненых[3].
— Это полиция!.. — крикнула какая-то женщина, стараясь успокоить толпу.
Полицейские явно кого-то искали. Священники пытались утихомирить гомонивших людей.
