Он доставал ватку, отщипывал от нее крошечный кусочек. Вата отрывалась очень интересно – волокна не хотели отлипать и тянулись к основному куску, как будто ветер подул на облако, и оно развернулось в одну сторону. Он прикладывал ватку к раскрытому пузырьку и мочил коричневым. Потом вынимал длинную иглу и протирал ее ваткой. Игла была толстой, с большим ушком, а шерстяная нитка, которую он в нее вставил, чтобы не потерять, давно покрылась толстыми катышками, и ее уже было не вытащить через ушко. Он снимал пластмассовые часы и протирал и руку в том месте, где не было видно вен. Как-то из интереса он проткнул просвечивающий синим сосуд и долго не мог спуститься, хотя мачеха дважды звала, – кровь никак не останавливалась.
Приложив иглу к коже, он поворачивался к зеркалу и начинал вгонять иглу в руку. Боль была привычной и не такой сильной, как тогда, весной, когда он попытался проколоть руку насквозь, но не смог даже в зеркало посмотреть, в глазах побелело. Теперь он действовал осторожнее, прокалывал кожу, игла медленно шла дальше. Лицо делалось напряженным, но губы уже не дрожали, и моргать не хотелось совсем. Когда игла упиралась в кость и боль становилась сильнее, он наклонял ее, не вынимая из раны, и мышца над губой предательски вздрагивала. Раз за разом. Он опять не выдержал. Вытащив иглу, он стирал выступившую капельку крови люголевой ваткой и принимался рассматривать свое лицо. Находил на поверхности зеркала выпуклость и приближался, шевелил головой из стороны в сторону – лицо искажалось и уродовалось. Нужно было тренироваться еще. Нужно было сделать так, чтобы ничего не шевелилось, ни один мускул. И слезы не текли, когда они снова станут издеваться над ним, обзывать ссыклом, толкать или кидать в него бумажки.
Вадим вспомнил это чувство и снова потянулся к пузырьку. Глаза будто застилало густой мутью, и за ушами прокатывалась леденящая волна. Казалось, будто от этой волны шевелятся волосы, как змеи на голове у Медузы горгоны, и все сейчас увидят, поймут, что ему обидно, и будут смеяться, показывать пальцем, и останется только одно – убежать, спрятаться, забиться куда-нибудь в темный угол и сидеть там, боясь выйти. Просто переждать. Пересидеть. В глубине души надеясь, что они забыли, перестали, что у них там что-то случилось и теперь они заняты этим другим. Но так не получалось, сколько ни сиди, все равно потом начиналось снова. Кто-нибудь да вспоминал и, хитро, с особенным веселым предвкушением глядя прямо в глаза, вспоминал унизительное. И самым отвратительным было не то, что наступит после, а этот вот взгляд, полный веселья, – будто все твои страдания для них игра, очередной повод посмеяться и чем-то себя занять. И тот, кто сейчас обзовет его, упивается своей властью, тем, что именно он вспомнил, и ты со всей своей болью – всего лишь вещь в его руках, игрушка, а не человек. Он видит, что ты боишься, и ему это приятно.
Интересно, она там боится? Наверное, давно проснулась. Но нет, нельзя смотреть, нужно дать ей время привыкнуть, прийти в себя, смириться. Вадим не станет нарушать план и подглядывать. Все и так прошло как нельзя лучше. Его никто не заметил, он готовился почти полгода и хорошо потренировался.
Вадим закрыл глаза и еще раз проделал это. Поворот от магазина – если есть прохожие – остановиться и завязать шнурок или читать в телефоне (никого не было). Через кусты к бывшей стоматологии (хотел приготовить тележку, и не сразу ее нашел – слишком глубоко сунул под бетонную плиту), через пустой проем окна выглянуть во двор (дед с продуктовой авоськой ковылял невыносимо долго). Если никого нет, обогнуть забор и войти в подъезд (вверху был шум, пришлось выйти и притаиться за углом, пока не выйдут). Подняться по лестнице, надеть перчатки, намочить бинт хлороформом (чуть не пролил от волнения), отпереть квартиру, бесшумно войти (тренировался по воскресеньям, когда их не было дома), спрятаться за шкаф, достать бинт (очень долго не выходила из комнаты, побоялся, что хлороформ выветрится, скрипнул дверцей), напасть сзади (успел), держать (билась довольно сильно, но недолго). Связать тело, положить в рюкзак (очень долго запихивал), выйти (два месяца носил в рюкзаке по три ведра угля – тренировался), забрать ключи, запереть дверь, вынести тело. Дождаться пустого двора (повезло), мимо забора к стоматологии, достать тележку, уложить рюкзак, привезти домой, спустить и развязать.
Вадим поднялся, вынул из шкафчика папку с бумагами и положил ее на печку. Отодвинул кочергой кружки плиты и сам же посмеялся над собой: лето – печь холодная, можно было и руками. Теперь начиналась новая жизнь. Но той жизни с тренировками и подготовкой было немного жаль. Все это больше не нужно, и этот путь, эту последовательность действий он должен теперь забыть. Он медленно перебирал составленные им графики передвижения жителей дома, список их, карты, схемы отхода в экстренной ситуации, даже чек на рюкзак сохранился. Просмотрев все, он скомкал каждый листок по отдельности и уложил в печку. Подпалил, но дым повалил внутрь – на улице было тепло, и тяги не было. Вадим похлопал дверцей поддувала, но это не помогло – в комнате удушливо пахло жженой бумагой.
16:29. Нина
Едва заметно пахнуло горелым. Нина напряженно вслушалась в тишину, надеясь различить звон колоколов. Хотелось убедиться, что она действительно находится в одной из монашеских келий, куда ее определили, чтобы изгнать бесов, перевоспитать, или чего там еще придумал батюшка. Но было так тихо, что хотелось топнуть или крикнуть. Все равно ничего они от нее не добьются – все, что Нина могла осознать, она уже осознала, а теперь внутри нарастало жгучее желание сделать наоборот – назло, отомстить за такое обращение. Сразу же, как выпустят, Нина пойдет к Вите и переспит с ним. Ясно, что это глупо и навредит она только себе самой, но было обидно, что тебя заставляют вести себя хорошо, хотя ты и сам этого хочешь.
Хотя бы учебники мама могла ей оставить. Поступать же в следующем году. Или она теперь монахиня и ей не надо больше учиться? Стучать в стену и кричать Нина уже устала – бесполезно. Она стучала так сильно и долго, что на руках проступили черные синяки и ссадины с занозами из мелких камешков, а потому сжимать ладонь в кулак было больно. Можно было греметь оцинкованным помойным ведром, оставленным для нее в углу, но Нина туда уже пописала – от ведра воняло, и разливать мочу в глухом подвале без окон и вентиляции было бы самоубийством.
Ладно, раз другого выхода нет, то нужно осознать грех, покаяться и очиститься. Придется осознавать теперь все с самого раннего детства, хотя вспоминать было неприятно.
После дворника Нина не делала ничего запретного до тех пор, пока Зоя как-то раз не позвала ее к себе. У Зои она уже видела настоящий полароид, выплевывавший влажные картонки, на которых, как по волшебству, появлялись фотографии, видела кассетный магнитофон, и они с Зоей даже научились записывать на него песни из телевизора, чтобы потом переслушивать, но в этот раз было что-то действительно особенное.
Зоя, закрыв дверь на задвижку, чтобы внезапно вернувшаяся мама не смогла войти, вынула из-под ковра крошечный ключик, влезла в отцовский сейф и, отодвинув в сторону толстую пачку денег, достала видеокассету. Перемотав немного, Зоя остановила и показала то, что им еще нельзя было смотреть.
