В выходной они встретились во дворе и еще немножко поиграли. У Вани был маленький перочинный ножик, и он вырезал им на земле всякие кружки и зигзаги. Он дал повырезать и Нине. Это было очень интересно, но еще интереснее было, когда они задевали друг за друга плечами или руками. Становилось тепло и щекотно, и Нина с удивлением обнаружила, что щекотно ей от того, что они соприкасаются крохотными волосками на коже, которые, оказывается, тоже что-то чувствуют.
Потом Ваню увезли. Нина думала, что он родственник глухонемого дворника, хотя дворник и жил в третьем подъезде, но оказалось, что это племянник архитектора, строившего этот дом. Архитектора знали и очень уважали за портфель, всегда отглаженный костюм и очки в тонкой оправе. Нина хотела спросить про Ваню, про то, как у него дела и нашел ли он с кем поиграть, но вид у архитектора был очень занятой и суровый, и Нина так и не решилась.
Нине опять пришлось играть с остальными, и они еще долго казались ей скучными и неприятными. Пока Зоя не показала секрет. У Зои дома было много удивительных вещей. Ее отец был самым настоящим новым русским, занимался чем-то непонятным, отчего у них то появлялись самые дорогие вещи, которые еще даже не показали по телевизору, то не было денег даже на хлеб. Тогда Зоина мама шла к магазину и продавала там что-нибудь ненужное. Как-то она продала большой фикус в красивом горшке, что Нину сильно удивило. Было неясно, кто мог купить комнатный цветок и зачем. Дома у Нины всегда было много цветов, и они частенько выбрасывали поднадоевшие. Особенно Нине нравился щучий хвост с длинными плотными листьями, похожими на кроличьи уши. Нина часто его трогала и вспоминала, какой хорошенький был толстенький кролик в кружке юных натуралистов, куда она одно время заходила убирать за животными.
Когда цветок разросся и начал закрывать половину окна, мама отправила Нину его выбрасывать, и Нина долго стояла перед мусорным баком, не решаясь. К ней подошел мужчина с пистолетом, каждый вечер выходивший стрелять крыс. Мужчину с пистолетом Нина, как и остальные дети, очень уважала. Стрелять можно было только бандитам и шпионам из фильмов, а такой красивый человек бандитом быть не мог. Значит, шпион. Мама запрещала Нине смотреть, как он стреляет, боялась шальной пули, а потому Нина засобиралась домой. Мужчина вдруг попросил у Нины отдать щучий хвост ему. Нина конечно же отдала и очень радовалась, что и щучий хвост оказался нужным, и мужчине теперь будет не так одиноко. Он сможет вечерами трогать листики и представлять себе, что это кролик. В общем, с цветами выходило странно, кто-то их выбрасывал, кто-то подбирал, а кто-то даже и покупать умудрялся.
Так. Нина снова отвлеклась. Зачем она думает про цветы? Вспоминать оказалось трудно – как будто маленькая картинка вытягивала за собой целый кусок прожитой жизни, и думалось уже о нем, а не о важном. Нина полежала еще немного, глядя в потолок, потом села. От голода закружилась голова, и нависающие бетонные стены узкого подвала поплыли перед глазами. На ощупь стены были щербатыми, с выступающими камешками и пустыми лунками от тех, что вывалились. Вчера от нечего делать Нина нашла на полу несколько камешков покрупнее и долго искала те места в стене, откуда они выпали, чтобы вставить камешки на место. Когда она уже забыла об этом, один из вставленных камешков выпал обратно с глухим стуком и напугал Нину.
По периметру тянулись странные кривые бороздки – Нина не сразу сообразила, что это. Сначала она подумала, что комната выстроена из бетонных плит, сложенных друг на друга, или из шпал, но расстояние между бороздками везде было разным, – значит, это не плиты. Только потом Нина вспомнила, что бетон льют порциями и бороздки – это стыки между старой и новой заливкой. Значит, она не на заброшенном складе бетонных изделий при заводе, а в глухом колодце. Скорее всего, в погребе. Это не мог быть погреб магазина – в единственном супермаркете в подвал вела толстая ржавая дверь, а здесь был люк в потолке, прикрытый оцинкованной крышкой. В школе подвалы были выложены кафелем, их постоянно проверял санэпидемконтроль, и ее бы сюда попросту не посадили. Значит, она в церкви. Церковь никто не проверяет.
Было странно, что ее заточили в церковь и что она должна отбывать такое суровое наказание. И самое странное, что родная мать способна усыпить своего ребенка хлороформом, а потом сдать в церковь, в сырой, холодный подвал и держать тут в голоде и одиночестве так долго. Впрочем, со временем было неточно. Нина читала где-то про это ощущение – от страха и тоски становится непонятно, сколько времени прошло, но с другой стороны, от голода кружилась голова, значит, уже долго. В книжках про диеты писали, что на третий день голодания становится хорошо и легко, значит, три дня еще точно не прошло. Нужно выдержать пост и обдумать свое поведение.
16:19. Вадим
Вадим подошел к окну и осторожно выглянул в просвет между занавесками – никого. Ни ее матери, ни участкового, ни встревоженных соседей. Просвет он сделал пару месяцев назад, а потом долго проверял на прохожих. Через него должно было быть видно улицу перед калиткой, но не заметно его силуэта, мелькнувшего в проеме окна. Вадим менял положение занавесок, дожидался прохожего и зажигал фонарик. Когда люди перестали реагировать на внезапную вспышку света, Вадим понял, что готово. Он смотрел в окно уже семь раз, и если бы заранее не позаботился о занавесках, то давно выглядел бы подозрительно. А так – все в порядке. За ней все еще не пришли. На работу только завтра, а по утрам он всегда сосредоточен и собран. Он победил. Он сделал все согласно плану и даже лучше.
Вадим вынул из шкафчика пузырек люголя, раскрыл его и понюхал. Это всегда успокаивало. Он вспомнил, как ненавидел этот запах в детстве, вспомнил пройденный путь и то, как упорно тренировался, чтобы стать тем, кто он есть сейчас.
Каждый день он забирался на чердак и, зажимая нос, чтобы не начать чихать от поднятой пыли, протискивался между старым сундуком и прогнившим комодом и оказывался в домике. Стульчик – маленькая деревянная катушка от проводов и осколок замутненного зеркала. Зеркало было особенным, старым. Сама поверхность его не была гладкой, как у новых зеркал, на ней проступали крохотные дырочки и пузырики, а покрытие, похожее на гудрон, с обратной стороны местами соскоблилось, и в этих местах зеркало стало просто стеклом – была видна старая доска, к которой он его прислонил. Но для дела годилось и такое.
Он по привычке усаживался на стульчик, вынимал из-за зеркала спрятанную коробочку со своими сокровищами – маленький пузырек коричневого стекла с лекарством. На пузырьке тонким, продолговатым шрифтом было написано «Люголь». Лекарство пахло приторным и колючим – сразу вспоминалось, как мачеха, намотав на толстый палец кусок ваты, смачивала получившийся тампон этой коричневой жидкостью. Вата становилась похожа на старый бинт, пропитанный кровью. Потом она крепко прижимала Вадима к себе – за голову. Ее халат пах мукой и кислым тестом, и одним ухом было слышно ее сердце, а вторым, крепко пережатым ее ладонью, – странный шум, такой бывает в раковине, когда слушаешь море. Он глубоко вдыхал и раскрывал рот – палец, проехав по языку, упирался прямо в горло и задевал тот маленький дополнительный язычок сверху, который нельзя было трогать. От прикосновения к нему начинало тошнить, он кашлял и, упершись ей в ногу, пытался вытянуть голову, как пес, снимающий ошейник, вырваться, но она держала крепко и не отпускала, пока он не начинал задыхаться. Потом она разжимала руку, Вадим падал назад и долго дышал, стараясь не плакать. Хотя после этого было можно – она не смотрела презрительно, а просто поднималась и уходила.
