Считать, сколько революционеров нерусского происхождения было среди большевиков или в советском истеблишменте — это превосходное упражнение в арифметике, совершенно бессмысленное с точки зрения искушенного историка. Переизбыток большевиков еврейского происхождения не означал объевреивания партии. Становясь большевиком, человек учился мыслить классовыми, а не этническими или расовыми категорями. Более того, вступить в РСДРП значило покончить со своей этнической и расовой принадлежностью, раз и навсегда заменив ее классовой. Евреи вступали в РСДРП именно для этого: чтобы больше никогда не считаться евреями. Те, кто искал других решений, вступал в Бунд, присоединялся к сионистам или устремлялся в путь за отцами-пилигримами.
Определять этническую принадлежность отдельных большевиков — отличное упражнение в анахронизме: занятие веселое, но неблагодарное. Евреи сыграли немалую роль в русской революции, но эта роль не была еврейской. Даже если предположить, что Ленин был по происхождению местечковым евреем (чего никогда не было!), назвать Ленина еврейским означает отрицать его ключевую роль вождя революционеров-большевиков. А с другой стороны, не упомянуть его еврейских родственников, соратников и друзей в рассказе о революционных событиях — означает сделать еще одну попытку создания расово чистой версии русской революции, каковая, кстати, стопроцентно устраивала советских коммунистов. «Еврейский Ленин» — оксюморон, противоречие в определении, крик перекошенного от злобы расиста, хлопающего дверью, конец серьезного разговора. Наоборот, еврейский вопрос в связи с Лениным может и в самом деле оживить дискуссию.
В главах 1 и 2 я занимаюсь этим вопросом в самом конкретном, буквальном смысле слова: предлагаю рассказ о далекой еврейской родне Ленина в ее непосредственном социокультурном контексте. Сперва я занимаюсь местечком и местечковыми евреями — в главе 1, затем, в главе 2 — собственно Мошко Бланком. В главе 3 еврейский вопрос рассматривается в самом широком смысле: я пытаюсь реконструировать, как Ленин понимал еврейский вопрос в Европе в целом и в русском социал-демократическом движении в частности. В главе 4 я рассуждаю о нетерпимости большевиков к аллегориям и их пристрастии к символам, что и привело их к попыткам создания русифицированного Ленина и подавления всяких поползновений к изучению «еврейского» в связи с Лениным вопроса. В главе 5 я анализирую труды некоторых русских профессиональных ксенофобов, глубоко и не без причины заинтересовавшихся еврейским вопросом Ленина. Мечтатели, взыскующие высшего толкования вещей и событий — известного в научных кругах как толкование анагогическое, — русские ультраправые включили с их точки зрения стопроцентно иудейского Ленина в свои исторические построения, изобразив русскую революцию как расправу гнусных инородцев над чистой как слеза матушкой-Россией.
Сложности исторических процессов вынуждают исследователя ставить под сомнение давно устоявшиеся термины и понятия. В новейших работах по истории Восточной Европы термин «антисемитизм» стал столь же расплывчатым и бессодержательным, как и концепция еврейского заговора у тех, кто подпал под влияние «Протоколов сионских мудрецов». Я бы предложил более тонкое и одновременно более точное описание русской ксенофобии и постарался бы обойтись без термина «антисемитизм» — как полагают многие, этого универсального ключа, якобы открывающего все потайные дверцы в пугающих подвалах русской истории. В некоторых случаях российские власть предержащие вознеслись к сияющим высотам откровенного расизма (граничащего с нацизмом), но во многих других случаях их нельзя назвать даже вульгарными антисемитами.
Наконец, в гуманитарных науках вообще и в исторических исследованиях в частности чем крупнее рассматриваемое явление, тем оно более разнообразно. Некоторые советские евреи действительно были русскоговорящими интернационалистами, но представлять их всех кочевыми космополитами, придерживающимися откровенно левацких взглядов, как это следует из работ некоторых постмо-дерных глобализированных интеллектуалов, значит впадать в удобный редукционизм. Евреи не были однородной племенной общностью с общими целями, ценностями и судьбой, какими их живописуют русские ультраконсерваторы и их еврейские критики. К тому же если такую многочисленную общность, как русские евреи, нельзя признать однородной массой, то тем более следовало бы признать внутренне разнообразной такую страну, как Россия или СССР. Действительно, некоторые руководители коммунистической партии на самых высоких постах в Москве были антисемитами, в то время как другие — в Минске, Житомире или Новосибирске — не были. Воможно, внутри столичного Садового кольца Советский Союз представлялся тоталитарной страной, но на территории от Ленинграда до Владивостока страна может вовсе не походить на тоталитарную.
Эта небольшая книга, в особенности главы 1, 3 и 5, представляет в новом свете различные ленинские контексты, связанные с еврейским вопросом. В главах 2 и 4 я опираюсь на тщательные генеалогические реконструкции отечественных специалистов. Всем тем, что касается Бланков и поиска сведений о них в Советском Союзе, я обязан исследованиям и публикациям Галины Бородулиной, Генриха Дейча, Ефима Меламеда, Татьяны Колосковой, Всеволода Цаплина и особенно Михаила Штейна. Мало кто из современных ученых может поспорить с Михаилом Штейном в прилежности и точности его генеалогических исследований, которым, увы, недостает интерпретационной широты, сравнительного подхода и знания еврейского историко-культурного контекста. Так что я со своей стороны постарался добавить к этим исследованиям новые контексты и новые интерпретации — или, скорее, контекст как интерпретацию. Так как в мою задачу входила реконструкция восприятия некоторых аспектов ленинской родословной, я сосредоточился исключительно на Бланках, оставив без внимания немецко-шведскую линию Гроссшопфов и Эссенов. Таким образом, среди прочего я рассматриваю здесь труды по генеалогии Ленина и в более широком смысле рассуждаю о значении генеалогии для историка.
В наши дни генеалогия в большом почете на Западе. Люди платят немалые деньги, чтобы добыть какие-нибудь документы своих бабушек и дедушек, скупают генеалогическую литературу и ни о каких увлечениях, кроме генеалогических, и слышать не хотят. Большинство (хотя и не все) полагает, что добыть свидетельство о рождении бабушки достаточно, чтобы понять, кто она была, чем занималась, чем дышала, что читала, как жила и какой была ее социальная среда. Нынешние специалисты по генеалогии уверены, что установить этническое происхождение — значит определить культурную, социо-экономическую, идеологическую и религиозную принадлежность. Они все дружно пренебрегают непосредственным (с моей точки зрения, единственно корректным) историческим контекстом.
Я впустую потратил время — десятки человекочасов, — втолковывая завсегдатаям генеалогических клубов, что необходимо тщательно изучать конкретный исторический пласт. Знание о местечке Шпола дает больше для понимания шполянских жителей, чем свидетельство о браке Шлоймы и Ривки Шполянских. К сожалению, массовому потребителю генеалогических сведений нужны только даты, факты и цифры. Для него звучит кощунством утверждение, что культурная среда определяет личность в гораздо большей степени, чем этническое происхождение. Новый идол нашей эпохи — генеалогическое древо, но генеалоги больше любят сухие ветки, чем живительную листву.
