Всего в двух десятках (из ста пятидесяти) комедий и либретто действие полностью происходит в Венеции, на ее улицах и перекрестках, в домах знати, буржуа или простых горожан, выступающих в качестве декораций для театрального действа. Тогда почему же Венеция времен Гольдони?
Для открытия сезона 1735/36 г. Гольдони предложил театру Сан-Самуэле маленький музыкальный «дивертисмент» в трех частях под названием «Основание Венеции», совершенно забытый в наши дни. В первой картине Музыка и Комедия в присутствии Гения Адриатики оспаривают друг у друга главенство в венецианских сценах и одновременно симпатии их молодого автора. Затем на сцену выходят несколько рыбаков; рыбаки эти ведут привольную деревенскую жизнь на островах посреди болот: они заняты либо рыбной ловлей, либо незатейливыми любовными романами.
Подплывают две лодки, из них высаживаются рыцари, бегущие от «ужасов Марса»; они предлагают рыбакам свои богатства и свою помощь, дабы те и дальше могли сохранять свою свободу и мирное существование. Заключая символический союз, скрепленный браком молодой рыбачки, «прекрасной, как Венера», и предводителем рыцарей, рыцари обещают, что золотой век, в котором живут рыбаки, продлится вечно, и в знак нерушимости своей клятвы обещают основать чудесный город, править им по закону и справедливости и завоевать для его жителей целую империю. Так молодой новоиспеченный адвокат Гольдони, снедаемый бесом театра, становится скромным историком своего города. По его собственному утверждению, он не претендует на оригинальную трактовку сюжета, известного «как ученым из истории, так и невеждам, внимающим рассказам, передающимся из уст отцов в уста сыновей»[18]. Сам он также унаследовал и историю города, и его традиции и всю жизнь оставался верен им. Однако, занимая позицию «посредине», между «учеными» и «невеждами», между теми, кто делал историю, и теми, кто ее претерпевал, он полагал, что, используя многоголосицу театральной речи, ему удается показывать и тех и других беспристрастно и объективно.
Наблюдения над повседневной жизнью, стремление создать характеры персонажей, исходя из поведения своих современников, являются хорошим поводом обратиться и к истории, и к традиции. Размышления о прошлом приводят Гольдони к мысли о необходимости построения нового будущего, о настоятельной потребности выработать концепцию театральной реформы в духе девиза венецианского XVIII столетия — «новое здание надо сооружать на старом фундаменте»[19]; «реформирование традиции»[20] — одна из удавшихся реформ первой половины интересующего нас века. В этом смысле афористичный, исполненный подтекста театр Гольдони, театр, отражающий выбор — подчас противоречивый, — делаемый Гольдони человеком и актером, живущим и сочиняющим в обществе, занятом поисками своей идентичности, этот театр становится своего рода лабораторией, где ведутся испытания действенности соглашения, заключенного Республикой со всеми общественными сословиями, которые драматург, сознавая взятую на себя ответственность, выводит на сцену[21]. Театр Гольдони побуждал задуматься о будущем Республики, которую в 1737 г. драматург, используя риторику мифа о совершенстве Венецианского государства, называет «славнейшей, могущественнейшей и благоустроеннейшей из Республик», хотя именно вдали от Венеции он «обрел отдых, спокойствие и благосостояние»[22].
Глава I
ПРЕКРАСНЕЙ ГОРОДА ЕЩЕ НЕ ВИДЕЛ МИР
Вперед, друзья, на этих невеликих островах
Построим город мы, красивый и богатый,
Прекрасней коего еще не видел мир.
Мы сваи толстые вобьем в болота,
На месте топи чудо сотворим:
Дома построим, улицы проложим,
И вознесутся ввысь Дворец и Храм.
К. Гольдони. Основание Венеции Город, описать который невозможно
Когда в 1784 г. Гольдони приступает к написанию на французском языке своих «Мемуаров», то, вспоминая, как после учебы в Римини он в пятнадцать лет вновь открывает для себя Венецию, он сталкивается с неожиданной для него трудностью. Венеция оказывается городом «столь необычайным, — пишет он, — что невозможно, не видев его, составить себе о нем правильное представление. Карты, планы, модели, описания недостаточно: Венецию нужно видеть…», а в заключение добавляет: «Всякий раз, когда я возвращался в нее после долгого отсутствия, она по-новому поражала меня»[23]. Гольдони-автор никогда не скрывал своего недоверия к образцам, но здесь, возможно, он хочет заранее обезопасить себя от упреков в неточности и убедить будущих читателей в стремлении быть искренним и точным во всем: ведь воспоминания его во многом стерлись от возраста и времени, а сам он вот уже больше двадцати лет живет в Париже. Его нынешнее видение Венеции — это «маленькая Венеция», Венеция в миниатюре, устроенная в Версальском парке на правом берегу Большого канала вокруг двух гондол, подаренных в 1673 г. Людовику XIV дожем Франческо Микьелем. Именно эта Венеция навевает на него ностальгические воспоминания о «домишках, огородиках, садиках» и «симпатичных сладеньких мордашках» венецианских девушек[24]. Когда старик Гольдони утверждает, что ему трудно описать Венецию, не следует воспринимать его слова как кокетство или бессилие, свойственное возрасту. Он всего лишь выражает общее мнение, присущее почти всем политическим наблюдателям и просто путешественникам, когда тем в один прекрасный день приходит в голову мысль описать Венецию. Венецианская пословица гласит: «Венеция, Венеция, кто не видит тебя, тот не может оценить тебя по достоинству». Еще в 1581 г. Никколо Дольони начал свое описание «Вещей наиболее примечательных, что имеются в городе Венеции» с такого вот вымышленного диалога между чужестранцем и жителем Венеции:
Венецианец. Скажите мне, сударь, как вы находите наш город?
Чужестранец. Если я скажу вам правду, вы мне не поверите.
Венецианец. И все же скажите. Говоря правду, мы воздаем хвалу Господу.
Чужестранец. Судя по расположению своему, кое дает ему все, в чему него есть нужда, равно как и по прекрасным своим зданиям и людям, в них проживающим, город этот (как мне кажется) поистине является божественным творением, и теперь я вижу, сколь прав был тот, кто, побывав в нем, на вопрос Папы Римского, каким он нашел Венецию, ответил: «Город сей воистину велик, ибо в нем я увидел невозможное в невозможном»[25].
