А сейчас одиноко сидит в штибле Арон Гинцбург, кладбищенский габай, сидит, листает книгу. Мертвая тишина в комнате, никто не приходит, никто не пишет записок, никто не выплескивает горестей своего сердца на святой могиле. Лишь светильник по-прежнему освещает все ту же малую часть мира. За светильник отвечает Арон Гинцбург — чтоб не погас, чтоб не иссяк свет его огня.
— Папа! — возвещает Сарка. — Я иду на речку!
— Иди, иди, Сореле, — отвечает Гинцбург, поглаживая ее по курчавой голове. — Только, пожалуйста, осторожней.
— Со мной — как у Бога за пазухой! — говорит Вениамин и приветливо смотрит на чернявого служку.
Тот сидит за обшарпанным столом, и на лице его застыла усмешка. Но как убога она, эта усмешечка, как бледна и нелепа!
Они выходят из гробницы. Проворные ножки девочек торопятся вниз по склону. Начало августа. Шиповник уже покрылся красными ягодами; от их жаркого цвета кусты кажутся издали пламенеющими, как неопалимая купина. Тут и там торчат из земли каменные надгробия. Высечены на них надписи на иврите, в память о евреях, которые провели в этих местах свои недолгие годы. Вот, например: «Некто, сын Имярека, скончался во цвете лет».
— Дядя Вениамин! Дядя Вениамин! — кричат с берега девчонки.
Обе уже плещутся в воде; хохот и брызги вскипают вокруг.
В тот год Вениамин решил не давать частных уроков. Каждый день после обеда он посвящает несколько часов черчению. Его заказчик, профессор Эйдельман, лечит свои больные легкие в сосновой роще Вельбовки. Он пишет учебник, и Вениамин делает для него чертежи на листах ватмана, по цене от десяти до двадцати рублей за чертеж.
Когда Вениамин чертит, в комнате царит тишина. Мама Сара Самуиловна сидит у окна и вяжет носок. В этом году она приехала к нему из Харькова. Там же, в Харькове, живет его старший брат Семен, заводской инженер, семейный человек и отец четырехлетнего мальчугана. Сара Самуиловна довольна отдыхом в Гадяче и обществом своего холостого сына. Хотя и в Харькове ей тоже неплохо, рядом с обожаемым внуком Сашенькой, чья детская болтовня радует ее сердце. Но разве нужно тут кому-то объяснять суть непростых отношений между свекровью и невесткой?
Вот потому-то мать сидит у окна и вяжет носок. Жужжание мух лишь подчеркивает всевластие тишины. Засучив рукава, стоит Вениамин у чертежного стола. Окна распахнуты настежь, и лишь тонкие занавески отделяют комнату от переулка и садов. Снаружи свет и солнце. Лениво проходит пес, приостанавливаясь у забора, дабы зевнуть во всю пасть. Вечер еще не наступил, и тени пока не тянут в мир свои длинные пальцы.
Но вот начинается движение в хозяйских комнатах. Первым возвращается с рынка Хаим-Яков. Слышны его шаркающие шаги, обрывки разговора с женой.
— Бабушка, кушать хочу! — Это в дом врывается Тамара и ее звонкий голосок. За нею возвращается с работы Рахиль — ее легкая походка так знакома Вениамину! Да и в его комнате вечер уже положил свои первые робкие тени.
— Я так устала! — утомленно произносит Рахиль, и за стенкой слышен звук отодвигаемого стула.
Циркуль Вениамина вычерчивает маленькие тонкие окружности. Работа требует внимания и точности; острый наконечник грифеля осторожно продвигается по белому полю бумажного листа.
— Еще бы! — отзывается бабушка Песя. — Такая жара! Хаим-Яков, к столу!
Из соседней комнаты доносятся запахи еды и болтовня маленькой Тамары.
— А может, и ты поешь, Веня? — говорит мать, откладывает носок и уходит на кухню. В окно уже несколько раз заглядывал вечерний ветерок, но солнечные лучи все еще заливают комнату, окутывая золотом бахрому ковра.
Вот забегает маленькая Тамарочка, большая любительница поболтать. Она окидывает чертеж взглядом знатока, дает дневной работе Вениамина свою строгую оценку и растягивается на скамье.
— Дядя Вениамин, я тебе не помешаю. Обещаю молчать, честное слово!
И тут же, по обычаю прекрасного пола, обрушивает на него все сорок словесных сороков, данных Создателем этому миру, и две загорелые ноги вольно болтаются над скамьей в такт ее болтовне. Только представить себе: соседская девочка Катя слопала разом пять помидоров, а они вообще были немытые! А ведь Тамара ее предупреждала! Теперь у Кати непременно заболит живот, правда, дядя Вениамин? И так далее — подобных историй у маленькой подружки Вениамина хватает. Он заканчивает чертеж и чистит лист ватмана при помощи хлебной корки. Мать вносит в комнату вкусно пахнущую яичницу. Тамарочка тоже присоединяется к трапезе. Угасает день, голубая поволока затягивает окна, тонкая пленка надвигающейся темноты. Легкий вечерний ветерок трогает занавески. Окутанная тонким облаком благовоний, входит в комнату Рахиль.
— Тамара, ты ведь только что пообедала! — удивленно замечает она дочери и присаживается на скамью. Комната полнится запахом духов «Красная Москва». Замшевый поясок подчеркивает тонкую талию женщины.
— Кавалер вас, верно, заждался, Рахиль Ефимовна, — говорит Вениамин.
— А твоя барышня давно уже губы накрасила и все глаза проглядела, в окошко глядючи, — не остается в долгу Рахиль и тут же обращается к Саре Самуиловне с каким-нибудь вопросом.
Странные вещи происходят в последнее время между Вениамином и Рахилью. Судите сами: вот благородный парень, приехавший из дальнего города к красивой женщине, а вокруг — летние дни, чудесные и манящие, а к ним еще и полные томления ночи, ночи украинские. И что говорит ему та благословенная женщина? Она говорит: «Нет!» Как поступить тому парню, что ему делать со своим ноющим сердцем? Куда деть ему память о тоскливых пробуждениях в комнате студенческого общежития, за окнами, разрисованными ледяными узорами мороза, в холодной тиши, нарушаемой лишь храпом соседей?
Нет, не все ладно между ними в последние дни. Конечно, Сара Самуиловна прекрасно понимает, что происходит. Понимает и молчит. Тем временем маленькая Тамара продолжает городить свои сорок сороков — теперь про козу. Известно ли им, что коза соседа Гаркуши слопала сегодня афишу, повешенную на заборе в нашем переулке?
— Дядя Вениамин, зачем козе понадобилась афиша?
— Наверно, из-за клея. Клей-то замешан на муке и крахмале. Приятен клей нёбу козы… Кстати, что было написано на афише?
— Это была афиша кинотеатра, дядя Вениамин. Фильм «Цирк» с Любовью Орловой.
— Наверно, козе не понравилась Орлова, — говорит Рахиль, и Тамара весело смеется.
В дверь стучат; входят парикмахер Берман и Голда Гинцбург. Берман — невысокий мужчина лет тридцати пяти. Он со вкусом одет, зато волосы всклокочены — странно видеть такое именно у него, главного творца причесок и стрижек в городе Гадяче. Гладко выбритое лицо Бермана кажется молодым и загорелым; лишь тонкая сеть морщинок вокруг темных глаз выдает его истинный возраст. Итак, перед нами холостяк не первой молодости с мягким характером, любящий песни и развлечения.
— Привет, друзья! — восклицает Берман и протягивает каждому ладонь для рукопожатия, в том числе напоследок и маленькой Тамарочке. Это рукопожатие он совершает с преувеличенной серьезностью, а затем поворачивается к Рахили.
