Загорелы тела купальщиков, блестят их глаза, наливаются силой мышцы! Весь день царит тут веселая кутерьма. Одни разлеглись на солнцепеке и знай себе поворачиваются с боку на бок. То лягут ничком, а то и на спину, раскинув руки, как будто собрались заключить в свои объятия весь мир. Другие плавают в реке. Прыгают в воде макушки буйков, то пропадая из виду, то выныривая снова, но осторожные пловцы не рискуют отплывать далеко от берега. Они шумят на весь белый свет и колотят по воде руками и ногами, так что во все стороны летят серебряные брызги. Но вот слышится окрик с берега, и застывают на месте купальщики, нащупывая ступнями речное дно. Это родительница одной из девочек разражается повелительным материнским криком: «Нина, назад!»
А вот забавляются купающиеся девочки: лупят изо всех сил по воде, поливают друг дружку струями и потоками — и визг, и хохот, и черт знает что! Видели ли вы что-нибудь подобное у мальчишек, этих маленьких мужчин? Задумываются ли они хоть на миг, перед тем как прыгнуть в воду? Вот к берегу направляется несколько сорванцов — всего два-три школьника. Серые глаза, короткая стрижка. Как они поведут себя? До края воды остается еще немало шагов, но штаны их уже в руках, а не на бедрах. Еще мгновение — и рубашки тоже брошены на раскаленный песок. Раз, два… — в воздухе мелькают загорелые тела, и вот уже вся команда в воде! Никто из них не нащупывает ногой дно; каждый — опытный пловец, как оно и положено в его компании. А что тем временем делают девчонки? Они часами сидят на берегу, играя в песок. На головах у них круглые панамы, чтобы, не дай Бог, не схлопотать солнечный удар. Они роют туннели и каналы, лепят из песка булочки, пироги и прочую выпечку и отдаются этой чепухе со всем пылом своей души. Когда же вы собираетесь купаться, девицы-красавицы? Ага, вот, слава Богу, доходит и до купания. На цыпочках, мелкими шажками приближается девочка к воде. Но вот край воды рядом, что дальше? Дальше девочка замирает. Она стоит и размышляет. Затем осторожно вытягивает ногу и пробует ею воду. Сколько чуткости в этом движении, сколько тщательного осмысления и планирования!
О, время принимать поздравления: обе ноги уже в воде по щиколотку…
Всю эту премудрость Вениамин объясняет маленькой Тамарочке, обучая ее плаванию. Затем они сидят втроем в тени кустов и лакомятся едой из плетеной корзины. Голубой купальный костюм Рахили то ли что-то закрывает, то ли что-то обнажает. Дремлет горячий песок под августовским солнцем, гудит на берегу толпа детей и женщин; есть там и несколько мужчин. На лугу напротив пасется стадо.
Однажды, когда маленькая Тамара ночевала в городе у бабушки с дедушкой, уединились Вениамин и Рахиль в лесу под Вельбовкой. Там, в вечернем лесу, узнали они друг друга ближе некуда. В темных небесах полоскали свои кроны высокие сосны, клубились, подмигивали влюбленным звездные рои. Всю свою мужскую силу отдал в тот вечер Вениамин цветущей женщине, с которой свел его случай в украинской деревне. Наслушался горячего женского шепота под звездным куполом ночи. И было в ее словах что-то театральное, как у актрисы на сцене.
Нет, Вениамину не пришлось раскаиваться в своем решении провести каникулы в Вельбовке. Год спустя, в 1939-м, он снова приехал в Гадяч, сняв для себя и матери комнату в доме Фейгиных. Дом стоял на склоне холма, в тенистом от садов переулке, всего в полукилометре от реки.
И снова потянулись прекрасные дни, полные смеха и беззаботных радостей. Иногда до утрам Вениамин отправлялся на рынок, туда, где восседал под своим навесом Хаим-Яков Фейгин, нацеживая крестьянам прохладную медовуху. Выпьет мужик стакан и вздохнет с удовольствием, утирая рот рукавом. Суетится, бурлит рынок из конца в конец. Стоят бабы возле своих корзин, лузгают семечки, белеют ряды головных платков. Между ними неспешно расхаживают покупательницы-еврейки, внимательнейшим образом разглядывая все, что выставлено на продажу: кур, яйца, богатый выбор овощей, молочные продукты и прочее великое изобилие прилавков.
Ходит среди них и Вениамин. Глаза его вбирают живописную коловерть рынка, уши внимают бойкой базарной суете. В тени сидят на земле слепцы, перед ними миска для подаяний. Стонут, жалуются в их руках старые бандуры, поют свои печальные песни.
Побродив по рынку, покупает Вениамин немного яблок или груш и поворачивает к конторе, где работает Рахиль. Вот она, сидит у открытого окошка и щелкает на счетах. Проходит еще немного времени — и они уже жуют фрукты на скамейке близлежащего городского сада. То смеются, то замолкают, то подшучивают друг над другом.
В самом ли деле стерлась из памяти Вениамина прошлогодняя ночь в лесу под Вельбовкой? Что вы, как можно такое подумать! Весь год ворочался он на скрипучей койке своего студенческого общежития, преследуемый образом этой женщины. Бессонные ночи, грешные мысли по утрам… И вот они сидят рядышком в городском саду и жуют груши в безмятежной тишине. Возможно, что-то произошло за время его отсутствия, но лицо женщины уже не сияет ему навстречу, как год тому назад; смеется она, и сердится, и ускользает от Вениамина.
Рахиль возвращается к своим счетам, а Вениамин вдет домой. Почти каждое утро, взяв с собой маленькую Тамару, он уходит на реку. По дороге за ними увязывается Тамарина подружка Сара Гинцбург, курчавая черненькая девочка. Иногда они заглядывают в гробницу Алтер Ребе, Старого Ребе Шнеура-Залмана, которая находится на еврейском кладбище Гадяча. Кладбище расположено у речного откоса, справа от дороги на Вельбовку. Гробница святого Ребе и его дочери окружена красноватой кирпичной стеной. Над могилой — невысокий купол; к этому месту несут люди свои записки, жалобы и просьбы. В соседнем помещении, именуемом «штибл»[2], сидит отец Сары, кладбищенский габай[3] Арон Гинцбург с книгой в руках. Разорен синагогальный ковчег, нет на нем расшитой золотом занавески, бедны корешки молитвенников и святых книг, грудами наваленных в углу, убого выглядят свитки Торы, лежащие свернутыми на длинной скамье. Неужели так было всегда? Разве полвека назад царило тут подобное запустение? Нет, в те времена кипела жизнь вокруг усыпальницы святого Ребе, стекались сюда хасиды[4] со всех концов света — с Украины, из Польши, из Литвы, а по субботам и праздникам далеко разносилось печальное пение хазана[5]. Через открытые окна штибла слышались вздохи качающихся над могилами деревьев, и молчал великим своим молчанием Старый Ребе в соседнем склепе.
А в будние дни в штибл к сидящему там служке сходились жены Израиля, и он писал им записки на иврите с идишем пополам. И были те записки переполнены слезами больных и калек, стонами сирот и покинутых, плачем вдов и скорбящих. А потом женщины разувались и входили в шатер, к святой могиле. Великая тишь царила там. На маленьком столике в углу горел светильник. Летом и зимой, днем и ночью в течение одного и еще четверти века горел он, не угасая ни разу. Этого скромного света едва хватало на малую часть мира, но в этой малой части трепетала душа многих поколений евреев еще со времен Наполеона.
