Я одним прыжком влетел в устье пещеры впереди Гавриэля, и смутные страхи перед бесплотными духами, которым внимают птицы, вместе с гадливостью ко всякой кишащей нечисти слились с блаженным замиранием сердца от предчувствия клада в таинственном мире пещер.
Все это наделяло Гавриэля дополнительной силой, подобно тому как острые и едкие приправы придают вкус пище, хотя сами по себе непереносимы. Одно его присутствие за спиной смягчало если не опасности, казавшиеся мне реальными, то ужас перед ними, так же как выражение его лица избавило меня от страха перед тем, что колодец опустеет или его прорвет от переизбытка воды.
Прыжок в устье пещеры был прыжком из летнего зноя и нещадного света в прохладный мрак, хранящий в своих загадочных глубинах сокровище, спрятанное там много веков назад. Ведь те же люди, что тысячи лет назад выравнивали, обтесывали и обтачивали эти пещеры и вносили в их склепы саркофаги с костями своих мертвецов, спрятали здесь и сокровища, до сих пор не обнаруженные и ждущие, пока я приду их выкопать и вынести на свет божий. Саркофаги эти, а также и все принадлежности, оставленные на хранение мертвым, уже несколько сот лет как были выкрадены из пещер. Последний обломок саркофага с высеченным на нем именем Ицхак был в 1869 году отправлен французским ученым в Лувр. Тем не менее я знал, что само сокровище, схороненное в недрах, осталось неизменным, так же как и склепы остались теми же склепами прежних времен в каменной своей неизменности сокровенного времени в сокровенном месте. Это было сродни странному и смутному, но глубоко укоренившемуся во мне ощущению, всегда возникавшему, когда я, стоя на выступе скалы возле правой пещеры, смотрел на минарет мечети в деревне Наби Самуэль. Оно нашептывало мне, что, найдись во мне достаточно сил всмотреться с полной сосредоточенностью, я увижу пророка Самуила, возвращающегося домой после обхода Бейт-Эля, Гильгала и Мицпе, в точности как написано в Первой книге Самуила: «Потом возвращался в Раму, ибо там был дом его и там судил он Израиля»[6].
Стою я и смотрю на тропу, поднимающуюся к Раме, к его дому, и нужно мне всего лишь как следует сосредоточиться на ней, чтобы на этом утесе, на месте, где я стою и где сам он, вероятно, стоял в свое время, колесо времени завершило свой оборот. Между ним и бытием камня в пещерных склепах отличие состоит лишь в скорости этого оборота, ибо пещера тормозит колесо в его вращении, и в темных глубинах, кроющихся за склепами, это торможение столь сильно, что куски времени, оторвавшиеся от колеса, остались при нем и кружатся со своими живыми и мертвыми, с птицами, внимающими бесплотным духам, и потаенными кладами.
И спрятанные сокровища, и заключенные в саркофаги останки в склепах пещер казались мне сами собой разумеющимися, естественно продолжающими все, что мы учили о пещере Махпела, ставшей могильным уделом Авраама, об Иосифе, которого набальзамировали и положили в гроб, о захоронениях дома Давидова, об Асе, похороненном «на одре, который наполнили благовониями и разными искусственными мастями»[7], о первосвященнике Горканосе, открывшем одну комнату в захоронениях дома Давидова, вынесшем оттуда три тысячи талантов[8] и передавшем их Антиоху[9], дабы снял тот осаду с Иерусалима. Потому я так поразился и перепугался, впервые увидев собственными глазами похороны, когда мы с Гавриэлем вынырнули из мрака пещеры на растрескавшуюся поверхность земли, всю в колючках, обожженных зноем безоблачного неба. Похоронная процессия приближалась по склонам Бухарского квартала к кладбищу Сангедрии, и в ней выделялся долговязый сеньор Моиз, выбрасывавший ноги в разные стороны, и семенила старая Роза, заплаканная и потрясенная — ведь хоронили ее племянницу, ту самую, о которой она заметила, что та «барышня пригожая, только у ней паук в углу потолка». Пораженный смотрел я на тело, завернутое в саван и безо всякого гроба уложенное на носилки, беззащитное перед окружающим миром. Несущие носилки поднимались по пыльной тропе, декламируя псалом: «На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»[10]. И от каждого преткновения их ног о дорожные камни маленькое и плоское тело металось вправо и влево, вверх и вниз, а особенно билась голова, резко дергавшаяся вперед и назад. С ужасом увидел я вдруг левую ступню, выглядывавшую между полотен, эту зеленовато-желтую жесткую ступню, олицетворившую для меня выражение «безжизненное тело», которое мне предстояло услышать некоторое время спустя, и коснувшуюся иссохшей земли, когда тело было опущено в яму, поспешно засыпанную могильщиками. Гавриэль молча наблюдал за похоронами, да и я не мог, не смел раскрыть рот. Только на обратном пути, возвращаясь домой, я спросил его, что случилось, почему ее хоронили даже без гроба, все еще не понимая, что был свидетелем общепринятого обычая, и считая, что у меня на глазах произошло что-то из ряда вон выходящее.
— Евреи здесь торопятся разбить сосуд, как только он опустеет, — сказал он. — Чтобы вернулся к праху, из которого взят.
Сперва я подумал, что он вовсе и не реагирует на мой вопрос, а неизвестно почему вспоминает колодец, пересыхающий от отсутствия дождей, о котором за день до этого сказал, входя во двор, где я набирал из этого колодца воду: «Да-да, сосуды пустеют». Но и на этот раз, почувствовав, на что намекают его слова, я заметил, что меня покинул смутный страх перед этим неизбежным опустошением, точно так же, как оставила меня тревога из-за пустеющего колодца при виде его лица, накануне будто поднявшегося из ведра, и при звуке его голоса, произнесшего: «Так-так. Сосуды пустеют», и так же, как страх колодца, прорывающегося под напором водного изобилия и затопляющего и смывающего все вокруг, прошел, как только он произнес: «Да-да. Никогда не смогут сосуды вместить благодати».
Четверть века спустя, когда по чистой случайности, о которой со временем расскажу, я узнал, что Гавриэль Йонатан Луриа и является автором «Чертога разбитых сосудов», мне стало ясно, что существует связь между человеком, убравшим свое имя из книги своей жизни, и той вселяющей радостную уверенность и умиротворяющей энергией, которую он излучал.
Царский облик
Гавриэля Йонатана Луриа я впервые увидел в великий и необычный день моей жизни, в тот день, когда я собственными глазами лицезрел вблизи, с противоположной стороны улицы, Опору Троицы, Избранника Божьего, Царящего Над Царями Царей, Льва Иудеи, Императора Абиссинии Хайле Селассие. Это произошло в разгаре лета 5796 года, он же 1936, и был я тогда десятилетним мальчишкой, поднимавшим воду из колодца на широкий, выходящий на улицу Пророков балкон нашего дома. Я увидел прямо перед собой императора, торопливыми шагами поднимавшегося к зданию эфиопского консульства напротив, а потом, лишь только я обернулся, моему взору предстал человек, сидевший в плетеном кресле у стола, что на балконе нашего дома, и улыбающимися глазами взиравший на меня и на разыгравшуюся передо мной сцену. В тот день господин Луриа вернулся из Парижа в дом своего покойного родителя, ибо дом наш, по сути дела, был не чем иным, как домом его отца, где родился и провел дни своего детства и сам Гавриэль, и тот колодец, из которого мы пили, был колодцем его детства.
