* * *
Меня мутит от этих противотуберкулезных таблеток… я их не глотаю… Держу во рту, бегу в туалет, выплевываю и спускаю воду… Хорошо… И что со мной?… Не могу себе представить, что эти таблетки и моя жизнь — как-то связаны… У меня эйфория… Озноб… слабость… Но я привыкла… уже давно… Лучше умереть по-человечески, на своей постели, от туберкулеза; а не в тюрьме или… даже и думать не хочу об одной такой смерти…
* * *
Прозрачное утро. Легкий-легкий прозрачный прохладный туман. И видно сквозь него прозрачную зелень. Мы стоим немножко высоко и вся равнина раскрывается перед нами. Лазар движется, как в замедленном фильме, — такие плавные замедленные движения. Я вижу его глаза; и вижу, что я кажусь ему красивой. Такие нежные и милые его глаза… Я слышу звучание его голоса. Не разбираю слов; не знаю, на каком это языке, но он говорит так мило, нежно и понимающе… Мы говорим о природе… Я признаюсь ему, что люблю природу только тогда, когда она не таит в себе никакой опасности, и значит, только в кино или в живописи; потому что в жизни я боюсь насекомых, собак боюсь; а больше всего боюсь, что на меня кто-то может напасть… Лазар отвечает мне, что теперь у природы остается только ее прелестная красота, и никаких опасностей, потому что он со мной… А после — самое прекрасное настает: я закрываю глаза и слышу музыку его голоса, он мне рассказывает о себе; и без слов, только одним звучанием своего голоса, но я воспринимаю все черты, все оттенки его жизни, и слушаю, слушаю… Теперь все будет хорошо, потому что я с ним, а он со мной… Но почему я не могу наслаждаться всем этим? Почему я смущаюсь? По сути, ведь только потому что не обладаю всей полнотой внутренней свободы… Только потому… Потому я смущаюсь самой себя, когда мечтаю о чем-то хорошем… Ничего!.. Все будет хорошо…
* * *
Мне очень нравится, когда петухи поют… такие детски-открытые возгласы, вскрикивания… и от них — радость и чувство свободы… И снова утро… И свет и теплота… Как хорошо!.. Лето…
В маленьком дворе шелковица распустила такую узорную зелень… Лазар стоит на одной толстой крепкой ветке и легонько покачивает дерево… Черные большие ягоды сыплются, падают и падают вниз. Он хочет, чтобы я их собирала; и смеется, смеется, и вдруг поднимает руки… А я не собираю шелковичные ягоды, я распрямилась и стою, и смотрю на него, и у меня большие и широко раскрытые глаза… Лазар голый до пояса, мускулы очерчиваются тонкие и округлые… Он тянется ко мне рукой… Большой жук вдруг прилетает на его раскрытую ладонь… Но я не боюсь… Я люблю жука, и шелковицу, и все, к чему прикасается Лазар… Лазар… Все очень хорошее, потому что мне девятнадцать лет, а ему — двадцать шесть… Как хорошо чувствовать свои волосы, распущенные по плечам; и чувствовать, что каждое твое движение нравится ему, радует его… Как мне хорошо: — я чувствую, что он весь — мой!.. Как чудесно и странно!.. И у меня теперь есть бумага с такими печатями… И потому я могу сказать: «мой муж»… Но это смешные слова… Потому что Лазар — это Лазар… Лазар… Лазар… И я могу целовать его, и ночью я всегда с ним… И никто ничего не будет говорить… Лазар… Мой Лазар… Я его люблю!..
* * *
Петух в соседнем дворе воскликнул, и мне стало так молодо и радостно; и время как будто удлиняется… Утро, полдень, день — и все вокруг замирает… Только мы с Лазаром тихонько бродим в старом доме и разбираем пыльные старые поломанные вещи… Лазар нашел одну такую резную подставку для Корана…
«Вот что осталось от прежнего могущества…», — произносит он как-то напыщенно… И сразу ему на самого себя становится смешно… А мне становится как-то мило и как будто бы таинственно…
— Почему ты смеешься?
— Так просто… смешно сказал… Я смешно сказал… Напыщенно… смешно…, — и он спрашивает меня; не знаю, почему, шепотом. — Ведь ничего не осталось, правда?…
— Нет, Лазар, — отвечаю я, и тоже шепотом почему-то. — Все осталось… Ты и я, мы остались… Ты и я…
Он меня обнимает и гладит по волосам… И я чувствую, что мои волосы красивые, как шелк…
* * *
Ну, чего же я все-таки хочу?… Чтобы у меня был человек?… мой?… И чтобы я могла сбросить на его плечи весь этот тяжелый груз моих проблем?… И чтобы я кривлялась и притворялась, а он чтобы хлопал в ладоши и покорно участвовал бы сам во всех этих сценах, где первая роль — моя?… Хорошо… Нет, нет!.. Йок!..[3] Тогда что?… Сформулируй… объясни…
* * *
Полы моего длинного халата как-то странно-ритмично то вскидываются, то опадают; я подымаюсь на третий этаж… На волосы накинула пестрый мамин платок… Наверное, с этими тремя кавернами я еще имею право мерзнуть и потому носить какие хочу платки… Я не могу запомнить лицо врача, оно как все остальные лица; но он совсем не равнодушен; потому что я — его больная, и если я умру — он все-таки будет отвечать… я прошу его отпустить меня сегодня в город, потому что у меня много работы в редакции. Все-таки, когда говоришь, что работаешь для редакции, тебя как-то немножко начинают уважать… Но я его обманываю… С тех пор, как я отказалась поменять свой паспорт, свое имя, значит, а потом все-таки смирилась и поменяла… С тех пор никакой работы мне в редакциях не дают… Так что я обманываю своего врача… Все это было глупо… Сначала я отказалась менять имя; потом, конечно, поменяла… Но в редакциях меня больше видеть не хотят… Вот так…
Начинается один разговор с врачом… Я говорю о своей работе в редакции, он — о моем туберкулезе… Наконец он все-таки разрешает… Прямо какие-то соревнования, футбол!.. Команды «Чахотка» и «Редакция»… «Редакция» побеждает… В ее честь поджигают вчерашние газеты… «Мо-лод-цы!»…
Останавливаюсь в коридоре напротив большого зеркала… Очень темные глаза смотрят на меня… глаза Балканского полуострова, глаза Европы и Востока — целого мира… Прекрасные глаза — «Две хубави очи»…[4] Может, это и обо мне… И сейчас я думаю, что мои глаза совсем не такие некрасивые… Только ресницы стали немножко редкие… Или просто мне так кажется… Я прижимаю ладони к стеклу — там, где мои глаза… Глаза целого мира… Глаза моего Лазара… Вот мой Лазар… Немножко-немножко смуглое продолговатое лицо, и кадык совсем беззащитный на этой еще мальчишеской шее, и скулы немножко, так мягко выдаются, и нежные-нежные темные полоски на щеках после бритья, а волосы у него темные и не вьющиеся… Я отступаю от зеркала и вижу два маленьких туманных следа, два таких тающих следа на этой странной зеркальной поверхности, там, где были прижаты мои ладони…
А теперь — быстро… Я оправляю постель… Чемодан — под кроватью… Книжки, рукописи — все спрятано там… Хорошо… Беру одну сумочку… Туда кладу фотографию Лазара… Мы пойдем гулять, Лазарчо, пойдем в город… Лазар на фотографии согласен; конечно, в жизни он не может так легко соглашаться… Выхожу в большой вестибюль, надеваю пальто… Мне хочется пирожных и кино… Деньги у меня еще остались…
Туберкулезная больница за городом, надо ехать на автобусе… Пасмурно и слякоть… Небо темное и низкое. Земля темная и грязная… Вдруг одна-единственная снежинка опускается на мою руку. Она такая хрупкая, тонко-светлая и узорная на черном искусственном шелке моей перчатки… Вот и весна… Один март приходит в мою маленькую страну, будто чуднАя старуха Марта, а покидает ее как молодой Лазар… с луком и стрелами… на коне… Так хочется мне верить, что хотя бы это — настоящий фольклор, а не какая-то выдуманная бутафория… Нигде в Европе; только здесь, в Болгарии, воскрешенный библейский Лазар становится так сходен в своей праздничности с молодым Кришной… Я не была ни в какого Лазара влюблена… просто мне нравится это имя… не знаю почему… Потому что празднично; и молодой, прекрасный; приходит, покидает… Я читала… давно… Если говорить по правде, то этот настоящий праздник Лазара давно забыт… Ну, хватит!.. Хватит пассеизма… хватит этой тоски по никогда не существовавшему чему-то прежнему… Тебе совсем не подходит!..
