Из комнаты выбежал неуклюжий мальчик и бросился на Свинягина.
– Папка, ты где был?
Глядя в детские глаза, Аристарх Ферапонтович признался:
– Сначала в милицию арестовали. За апартеид. Потом в дурдоме лечили.
– Ты мне что-нибудь привез?
Кроме пустого мусорного ведра у Свинягина ничего не оказалось, и мальчик исчерпал к нему сыновий интерес.
Аристарх Ферапонтович весь день присматривался к своей нашедшейся семье, которую не узнавал, поскольку видел впервые.
Имя нового отпрыска он выяснил быстро – Аристарх Аристархович. А вот с обращением к гражданке Свинягиной выходило затруднение, поэтому Свинягин вынужден был прибегнуть к абстрактным допущениям и называл супругу «счастье мое», что вызывало в ней волнение, и она даже накормила его борщом, сев напротив и с умилением разглядывая, как борщ исчезает в Аристархе Ферапонтовиче. Улучив момент, гражданка Свинягина пустила слезу и припала к родному плечу…
Зинаиду Яковлевну Брунь и Эдуарда Эдуардовича он помнил уже не вполне отчетливо и не понимал, как к ним относиться, если они перестали его признавать.
С каждым днем Генриетта Петровна – так звали нынешнюю супругу – и юный Аристарх Аристархович становились все привычнее и роднее, и вскоре фантомные воспоминания об иной жизни окончательно пожелтели и были засунуты под продавленный матрац памяти.
Новая жизнь потекла по старому руслу, Аристарх Ферапонтович окунулся в нее целиком и доверился течению.
И все же, доставая из кармана ключ, он каждый раз волновался и, прежде чем вставить его в скважину замка, внимательно осматривал дверь квартиры, а в редких случаях особенной тревожности сверялся с паспортом.
Он стал пренебрегать выносом мусора, переложив эту обязанность в руки подрастающего Аристарха Аристарховича.
Однажды в дверь позвонили. На пороге стоял незнакомец в банном халате с истрепанной газетой в руке.
– Из… вините, – пробормотал он.
Подчеркнутая неловкость делала его окончательно нелепым. Из кармана халата он достал паспорт и осторожно потянулся им к Свинягину.
– Мне, кажется, сюда. Адрес сов… падает.
Аристарх Ферапонтович Свинягин молча осмотрел человека, прикрыл дверь, прошел на кухню, где, стоя к нему спиной, что-то варила Генриетта Петровна, взял мусорное ведро и, не сказав ни слова, вышел.
Взросление
Девочка Маша нашла на улице палку, принесла домой и разрисовала. Налепила на нее обертки от конфет. Повязала бантик.
– Волшебная палочка, – говорит.
И пошла загадывать желания.
Папа девочки – Пал Палыч Кузиков – потоптался перед дверью детской, несмело сунулся:
– Дашь загадать?
– Говори, что хочешь, я тебе загадаю.
– Желание – штука личная. Говорить вслух нельзя. Просто скажи палочке: «Пусть папино желание исполнится».
– Нет. Так ничего не выйдет. Палочка должна знать, что ей колдовать.
Кузиков ушел. А когда девочка уснула, втихаря пробрался, взял палочку и загадал. Всего одно. Но заветное.
Утром девочка прибежала к отцу.
– Ты брал мою палочку?
Кузиков солгал.
– Тогда почему палочка перестала работать? Она не могла сломаться сама!
– А разве вчера она работала? – Кузиков сделал глуповатое лицо.
– Да, – глядя на отца сквозь слезы, прошептала девочка.
Он объяснил, что волшебства не существует и что сейчас очень подходящий случай начинать взрослеть.
Маша ничего не ответила и ушла взрослеть.
Пал Палыч хотел покурить, огорчившись неприятным разговором с дочерью, сунул руки в брюки, но папирос из карманов не достал, а достал две полные горсти медной мелочи. Монетки посыпались на пол, и лицо Кузикова стало еще более глуповатым.
Тут он вспомнил, что накануне попросил у палочки денег, и побольше, но не уточнил каких. Вышло нелепо и жутко обидно. Пал Палыч даже заподозрил издевательское ехидство, а то и подлую насмешку над собой. Хотел выругаться, но сдержался.
– Где палочка? – Кузиков звенел медью и оставлял на полу обильный копеечный след. – Она работает!
Девочка снисходительно скривилась, услышав такую несуразицу.
– Я ее выбросила.
Кузиков выбежал.
Маша сидела на подоконнике, поджав ноги, и курила папироску, глядя скучающими глазами в окно – на мечущегося по двору отца. Пал Палыч Кузиков хватал с земли палки, ветки, прутья, брошенные палочки от мороженного, даже щепки и горелые спички – говорил с ними, требовал, упрашивал, угрожал и умолял.
Пепел с папироски упал на ковер с игрушками и рассыпался.
История Владлена Филейкина
Неприлично говорить, до чего Афродита Кузьминична была существом непривлекательным и своим видом доставляла недомогание Владлену Филейкину при всякой встрече. А встречи случались не так уж редко – Афродита Кузьминична и Владлен Владленович служили в одной конторе и сидели в одном кабинете друг против друга. Поэтому Владлен Владленович недомогал с понедельника по пятницу, с восьми утра до пяти вечера с перерывом на обед.
– Сил моих больше нет – видеть это природное недоразумение, – выговаривал он.
Выговаривать было некому, друзей Филейкин не заводил, поэтому скорбь свою он обращал самому себе, глядя в зеркало утром и вечером и приглаживая редкие волосы на голове.
Владлен Филейкин имел утонченное восприятие мира и по сторонам смотрел требовательно и с досадой. Его отличали высокие морально-нравственные, эстетические, кулинарные и административно-хозяйственные требования к людям вообще, и в частности к супруге, к несчастью для которой женат на ней он пока не был, а только искал. Поиски затягивались, и бедняжка томилась тягостным ожиданием неминуемой встречи, сама того не подозревая.
Мучения Филейкина от ежедневного созерцания Афродиты Кузьминичны довели его до порчи сна и аппетита – ему снилось, будто он сидит в зубоврачебном кресле, открывает рот, а врач, вместо того чтобы сверлить зуб, как делают все порядочные зубные врачи, с ложки кормит Филейкина манной кашей – остывшей и, разумеется, с комками. Это было чудовищно, Филейкин метался в судорогах, врач оборачивался Афродитой Кузьминичной, только очень лысой. Есть и спать после такого не хотелось.
Владлен Филейкин не понимал, за что судьба наказала его этим некрасивым, глупым, неприветливым и несчастливым соседством. Филейкин возненавидел Афродиту Кузьминичну, чувств своих не скрывал и вскоре добился полной взаимности.
Жизнь с восьми утра до пяти вечера сделалась невыносимой. Филейкин пробовал отвлечься работой – выдумывал планы, строил графики их выполнения и писал отчеты о достигнутых результатах, – но заниматься этим целый день было выше его сил. Досидев до десяти тридцати, он выбегал из кабинета, вздыхал свободно и до двух тридцати пополудни обедал в рюмочной «Есенин». Однако после обеда образ Афродиты Кузьминичны делался еще более неприглядным. Владлен Филейкин садился за стол напротив противного образа, закрывал глаза, чтобы не омрачаться, и сидел так до пяти вечера. Но и тьма добровольной незрячести не приносила облегчения, нарушаемая безобразными медицинскими видениями его потревоженной фантазии и тяжестью в боку.
