– Ну вот что, Мила, – сказал я. – Иди спать, детка. Дедушке дурно что-то…
Надо быть женщиной, чтобы в полной мере ощутить нелепость этой моей отговорки. Мне-то она казалась вполне съедобной, но Милу она просто уничтожила. На ее лице после того, как я объявил вердикт, тотчас появилась какая-то слащаво-горестная гримаса, комментировать которую не взялся даже охальник Джонни, и я почувствовал себя так, будто ударил ее по лицу. Если бы она начала что-нибудь говорить, пусть даже и ругаться, всё было бы легче, но она молчала, продолжая тупо улыбаться, и мне действительно в какой-то момент захотелось ее ударить. Потом она встала, пожелала спокойной ночи и ушла. Всё это она проделала с известным изяществом, пожалуй, даже церемонно, и наблюдавшему бы эту сцену со стороны вполне могло показаться, что госпожа только что покинула своего камердинера, распорядившись насчет завтрашнего утра.
Весь следующий день я провалялся на полке. Я выбрал себе верхнюю по ходу поезда и всё утро бездумно пялился в давно немытое окно на бесконечные плантации подсолнечника и кукурузы. За примерное поведение бог прислал мне к обеду собеседника – вместо обеда, если быть точным. На удивление этим собеседником оказался джоннин однояйцовый брательник, чьим modus operandi в первые двадцать минут я был очень доволен. Вместо сплетен и оголтелой критики всего и вся он обратил моё внимание на то, что подсолнухи всегда держат свои головы по солнечному курсу. «Так что необязательно иметь мозги, чтобы поступать правильно», – как-то по-восточному мудро завершил он свой экскурс в природоведение, и я увидел в этом намек на то, что неплохо было бы налить и выпить за всех безмозглых троечников, которые в нашем славном отечестве обыкновенно достигают самых высоких постов.
Когда я наливал, мимо приоткрытой щедро двери проходила неспешно Мила. Я выругался незлобно про себя, а джоннин братец сказал, что проводница очень даже ничего себе гражданка, и не будь он занят, то помчался бы в атаку с шашкой (или чем-то еще) наголо. После этого замечания я понял, что первый Джонни, возможно, был не самым плохим парнем…
Остаток дня и полночи были отданы таможне и погранцам. Мила всякий раз заглядывала ко мне и предупреждала о скорой проверке и, соответственно, о закрытии туалета. Джоннин братан узрел в этом, последнем сообщении изощренное издевательство – похоже, он был в курсе вчерашних событий. Во время одного из таких заглядываний я поинтересовался, не зайдет ли она вечерком проведать старичка, на что услышал в ответ идиотскую шутку про сопливых, которых вовремя целуют. Более меня эта шутка раззадорила джонниного однояйцевика. «А почему вообще нужно целовать сопливых? – разошелся он. – Ты сначала от соплей избавься, а потом целоваться лезь. Правильно я говорю?»
И все же милин отказ меня хотя бы краем, а задел. Он заставил каким-то новым взглядом посмотреть на себя, и то, что я увидел, мне мало понравилось. Я увидел плохо подстриженного полупьяного подстарка с пустыми глазами, небритым и припухлым от трехдневного возлияния лицом, не отмеченным ни мыслью, ни волей, лицом отжившим и смертельно уставшим, чьи мышцы сокращались всякий раз, как бы делая ему одолжение. Результатом этой инспекции стало самоубийство джонниного братца, выбросившегося на полном ходу в окно и разбившегося с ужасным звоном о бетонную ферму. Закрывшись с головой простыней, я вознамерился уснуть, а по пробуждении начать новую жизнь, но спустя минут двадцать был поднят румынским таможенником с собакой…
Меня, как и было обещано, встречали. Высокий, прямой человек стоял со скучающим видом в самом начале перрона, подняв над собой табличку с моей фамилией. Увидев объект ожидания метрах в пяти от себя, он разулыбался и шагнул мне навстречу со словами:
– Добре дошли, Тимофей Бенедиктович!
– Не так, чтобы добре, но дошли, – ответил я. – Здравствуйте!
Шутка моя была поощрена кисловатой улыбкой и многократными киваниями головой, хотя «добре дошли» означало по-болгарски не что иное, как «добро пожаловать», однако встречавший меня господин был, видимо, слишком хорошо воспитан, чтобы указать на нелепость моей остроты.
Он деловито освободил меня от спортивной сумки, в которой помимо прочего лежали в полудреме еще четыре джонниных близких родственника, и бодро зашагал к выходу. Через вокзал мы вышли на небольшую площадь и направились к машине, припаркованной невдалеке. Пока он прятал сумку в багажник, я оглянулся и увидел со вкусом отреставрированное здание вокзала с обозначением железнодорожной станции: Ж П тара Варна. Я уже когда-то был на этой самой Ж П тара, но то ли мне тогда завязали глаза перед выходом из поезда, то ли я превратился в полную клячу за эти тридцать лет. Возможно, впрочем, что я был не вполне трезв в тот дождливый сентябрьский день…
Мы добирались минут сорок, и единственным местом, узнанным мною за время поездки, был Дворец спорта, в котором мы смотрели т о г д а с Агнешкой, Лидией, паном Гжегошем и разной прочей братией финал чемпионата Европы по волейболу. Играли, кстати, сборные СССР и Польши, и мы выиграли довольно легко. Нет, успокоил я себя, ты не кляча. Ты повышен в звании до грязного старикашки. Не вполне понятно, правда, почему хорошая девочка Мила меня так назвала, ведь я вел себя вполне пристойно. Вот именно поэтому и назвала, сказал бы сейчас Джонни, апологет горькой правды, но он промолчал, потому что более суток пребывал на дне пластмассового мусорного бака цвета парижской зелени, а, может, уже и на свалке, где нередко заканчивают свой путь иные правдолюбы.
Дорога в основном пролегала вдоль моря, и я вдруг отметил про себя, что впервые созерцание серебристой глади не улучшило моего настроения. Мы познакомились с водителем, и я извинился за сумрачный вид и глупую шутку, отговорившись бессонницей. Он лишь слабо улыбнулся и пожал плечами, из чего я понял, что парень он тертый. Звали его Евгением, и он был болгарином, работал, как выяснилось, в организационно-хозяйственном отделе (обком, подумал я, чистый обком!) и исполнял какую-то должность в автопарке. Мы говорили о погоде, о ценах на бензин, о том, хорошо ли живется болгарам в Евросоюзе… Евгений на всякий вопрос отвечал обстоятельно, помолчав прежде секунд пять. Однажды он и сам разговелся вопросом, поинтересовавшись, бывал ли я раньше в Болгарии. Я ответил, что бывал, давным-давно отдыхал (на этом слове я чуть не поперхнулся – славно я тогда о т д о х н у л!) в международном доме творческих работников. Евгений оживился, отметив радостно, что дом этот и теперь существует, и что от того места, куда мы едем, до него километра полтора, не более. Новость меня взволновала, но обрадовала или огорчила, я сразу не понял.
Этот дом я помнил очень хорошо. Стоило мне прикрыть глаза, как в моем воображении один за другим начинали возникать строения (я жил в старом, приземистом, а Агнешка с Лидией и паном Гжегошем – в «свечке»), затем дорожки, клумбы с розами, бар Пламена у кромки моря с джазом до полуночи, откуда мы иногда перекочевывали вглубь территории к щебетунье Веселине, под крышу, на обогрев после обязательного купания, маленький пляж с желтым ноздрястым песком…
Я мотнул головой, вспугнув видения, и спросил:
– А что это у вашей серьезной организации такое не совсем серьезное название: «Корпорация эльфов»? Эльфы, ведь, – сказочные существа. Вы там что – сказки на ночь рассказываете клиентам?
