– Не вода же с тебя градом льет.
Могенс помотал головой и, чувствуя спиною взгляд, которым проводил его Карстен, поспешно удалился в свой кабинет.
В кабинете Могенс увидел пачками брошенные на стол бумаги. На самом деле счетоводческой работой должны были заниматься девицы из бухгалтерии, а не он. Его работа была более ответственной – следить за тем, чтобы все сходилось без сучка и задоринки или, по крайней мере, выглядело бы так в глазах налоговой службы. Работа у него была, можно сказать, творческая. Могенс плюхнулся в потертое кресло, которое заскрипело под его тяжестью.
Подумать только! Все планы, которые он так тщательно составлял, рухнули из-за разведенного моста! Кажется, Карстен Камаро как-то подозрительно на него посматривал. Или ему это только померещилось? Могенс задумался, вспомнив, какой злобный взгляд бросил на него бульдог с палубы причаленной яхты. Это было дурное предзнаменование, посланное из преисподней. Но как бы то ни было, а надо продолжать начатое. Если он не осуществит задуманный план, то никогда отсюда не вырвется.
3
Берлин, Хоэншёнхаузен, 11 июля 1989 года
Хауссер повернул круглую ручку корабельной двери, открывая крышку. Заржавевшие петли отозвались громким скрежетом. Взявшись за ручку обеими руками, он поднял крышку, отвалил ее, и она со стуком упала, повиснув рядом со стенкой ящика. Из ящика пахнуло острым запахом мочи. Бледное, толстое существо, сидевшее по горло в нечистой воде, так и вскинулось ему навстречу. Но цепь, пристегнутая к ошейнику и кожаным манжетам, надежно удерживала его на дне. Хауссер окинул взглядом плотную фигуру заключенного. Перед ним был тридцатилетний мужчина. Его кожа стала прозрачной. Размякнув от многодневного вымачивания, она, казалось, вот-вот начнет слезать клочьями. Черные волосы, покрывавшие спину и ноги, прилипли к телу.
– Выпустите меня, – пролепетал он посинелыми губами.
– Заключенный, назови себя!
Мужчина умоляюще посмотрел на Хауссера:
– Номер сто шестьдесят… Отпустите меня! Вы же меня отпустите?
– С превеликим удовольствием, – ответил Хауссер. – Неужели ты думаешь, мне приятно проводить время в этом подвале?
Мужчина отрицательно замотал головой.
Хауссер извлек из кармана связку ключей. Мужчина как загипнотизированный проследил за ними глазами, затем, насколько это позволяла прикованная к днищу манжета, протянул руку к Хауссеру.
– Но сначала ты должен сказать мне правду.
– Я же… Я же уже все сказал.
Хауссер покачал головой:
– Три месяца ты на допросах врал и врал следователям. Раз за разом они ловили тебя на лжи. Они угощали тебя сигаретами, поили кофе, были с тобой любезны, и тем не менее – а может быть, как раз поэтому – ты предпочитал врать. Потому они и передали тебя мне.
– Но я ни в чем не виновен. Я даже не знаю, в чем меня обвиняют. Они мне ничего не объяснили.
– Ты сам лучше всех знаешь, в чем виноват. Мы не обязаны это тебе объяснять. Но вместо раскаяния и признания ты решил лгать. Посмотри на себя и подумай, чего ты этим добился.
Мужчина в воде попытался переменить позу, но тесное пространство и цепи не позволили этого сделать.
– Я рассказывал им правду.
– То есть ты хочешь сказать, что я лгу? – Хауссер перевел взгляд со связки ключей на человека в ящике.
– Нет! Нет! Я же не знаю, что они вам сказали. Но я честно отвечал на вопросы. Я рассказал все. Честное слово! Мне нечего скрывать. Прошу вас! Я больше не могу!
Он зарыдал, и его почти женские груди задергались в такт рыданиям.
– Лео! – прикрикнул Хауссер.
Лео прекратил всхлипывать, пораженный тем, что впервые со времени ареста кто-то вместо номера назвал его по имени.
– Ведь только ты сам виноват, что все сложилось так, как сейчас. Если бы ты сразу рассказал правду, то не довел бы себя до такого положения. Ты был бы уже дома со своей женой Гердой, со своими мальчиками Клаусом, Йоганом и маленьким Штефаном. Тогда мы знали бы, что можем доверять тебе и что ты готов нам помочь – помочь в борьбе с предателями дела пролетариата и фашистскими шпионами. Со всеми, кто представляет угрозу для партии и отечества. Вот видишь, как все просто. И только ты довел дело до таких сложностей.
– Но я же готов помога…
– Не перебивай меня!
Лео стал кусать губы и понурился, уставясь на вонючую воду.
– Единственная причина, почему я еще с тобой разговариваю и не ухожу, оставив тебя тонуть в собственных испражнениях, заключается в том, что мне ты еще не лгал. Я готов простить тебе всю ложь, которую ты наговорил моим коллегам. Простить понапрасну потраченное на тебя время. Простить обманутое доверие. Поэтому сейчас, Лео, советую тебе хорошенько подумать. Тщательно взвесить свои слова. – Тут Хауссер нахмурил брови, мрачно сдвинув их над переносицей. – Я просто не выношу лжи. Я ее ненавижу. Слыша ложь, я каждый раз ощущаю себя замаранным.
Хауссер нагнулся, опершись руками на край ящика. Качающаяся в его руке связка ключей звякала, касаясь стенки, отчего Лео каждый раз украдкой бросал на нее взгляд. Хауссер понизил голос:
– Ты понял, Лео? Вот как на меня действует ложь. Ты понимаешь мое отвращение.
Лео закивал так усердно, что цепь на нем загремела.
– Что вы хотите знать? – промолвил он, запинаясь.
– Сколько они тебе платят? Все те, кому ты помогаешь бежать через границу?
Взгляд Лео растерянно заметался.
– Я… я… не зн…
– Смотри, а не то это будут последние сказанные тобою слова! Если будешь лгать, я закрою ящик и утоплю тебя в твоей собственной моче.
– Тысячу долларов! – закричал Лео. – Иногда и больше. Тут решают затраты.
– А где твои люди роют сейчас следующий тоннель?
Лео шумно перевел дыхание, но помедлил с ответом.
– Где, Лео?
Хауссер взялся рукой за крышку, словно собираясь ее захлопнуть.
– Руппинерштрассе, дом восемь. Там авторемонтная мастерская.
Хауссер кивнул, задумчиво глядя в пространство:
– По-моему, я ее знаю. Они ведь, кажется, обслуживают автомобильный парк министерства внутренних дел? Верно?
Лео быстро закивал:
– Когда мы начинали, это показалось нам хорошим прикрытием. Нам помогали многие высокопоставленные партийные деятели. Все сейчас хотят смыться.
– И как далеко продвинулась ваша работа?
Лео пожал плечами:
– Не знаю. Но это самый длинный тоннель из всех, какие мы проектировали. Сто сорок шесть метров. – В его интонации проскользнула гордость. – Доделать оставалось уже не так много – метров сорок, когда вы меня забрали. Если ребята не бросили это дело и продолжали трудиться, то сейчас, я думаю, они заканчивают.
