— Когда вы собирались уходить, Харальд взял меня за руки и крутил, пока у меня не закружилась голова. «Твой искалеченный отец все еще стоит двоих здоровых. Помни об этом», — произнес он.
— Вот прямо так и сказал? — спросил, осклабившись, Хальфдан.
Сольвейг склонила голову набок; ее глаза засияли.
Отец продолжил:
— На третий день Харальд приказал мне поворачивать обратно, ибо пришло время возвращаться домой. Вот как он сказал: «Нет ничего важнее крепкой дружбы. И, клянусь Тором, ты и так уже ушел дальше, чем нужно. Но в конце концов, Хальфдан, каждому придется бороться в одиночку». Затем он порылся в своем плаще и вытащил оттуда помятый сверток из хлопка… — Хальфдан помолчал, а затем потянулся за своей сумкой. — Вроде вот этого, — закончил он и отдал Сольвейг комок ткани.
Та широко раскрыла глаза.
— Развяжи его, — приказал воин.
Сольвейг так и сделала, и сразу же заметила внутри сияние золота. Но вот ее взору открылась вся брошь целиком, и у девушки захватило дух.
Длиной украшение было с ее мизинец, а в высоту — примерно как расстояние от большого сустава до кончика пальца. На нем было высечено изображение лодки с прямоугольным парусом — форма броши повторяла очертания судна. В лодке, обращенные лицами в одну и ту же сторону, сидели двое. Один из них — тот, что впереди, — точно был мужчиной, смертным или божеством, но второй, поменьше ростом… Он расположился на корме и протягивал вперед обе руки. Сольвейг не могла сказать наверняка, мужчина это или женщина. Водную гладь разрывало тело огромного змея, который выгибался над лодкой и снова погружался в пучину. Он кусал себя за хвост. Сольвейг внимательно его осмотрела. Змей был куда больше медянки (на этих малюток она порой наталкивалась на склонах холмов).
— Наверно, эту брошь носил король, — проговорила она. — Она такая тяжелая.
Хальфдан перевернул украшение на ее ладони:
— На обратной стороне Харальд вырезал две пары рун: и — Харальд Сигурдссон и Хальфдан, сын Ассера. Он сказал мне: «Я обязан тебе жизнью и поэтому приношу тебе этот дар».
— Ты не показывал мне раньше эту брошь, — с упреком промолвила Сольвейг. — И даже не упоминал о ней.
— Я не рассказывал о ней ни одной живой душе, — ответствовал отец. — Ты — первый и единственный человек, кому говорю.
— А где ты ее хранишь?
Хальфдан сощурил глаза и улыбнулся:
— Она мне дорога, как собственная жизнь. Эта брошь стоит больше, чем весь наш дом и скот.
— И Харальд подарил ее тебе! — Глаза Сольвейг в изумлении расширились.
— Еще он сказал, что поплывет в Киев, потому что Ярослав, князь русов, приютил короля Олафа и, несомненно, даст убежище и ему самому. «А затем, — поведал он мне, — может, я поплыву на юг и доберусь до самого золотого города, Миклагарда. Там, пожалуй, присоединюсь к варяжским наемникам, к этой армии викингов на службе у императора. Но в одном, Хальфдан, можешь быть уверен: я пошлю за тобой. Да, придет время, и я пошлю за тобой». Я пообещал ему, что откликнусь на зов… Сольва, о Сольва моя, слова Харальда Сигурдссона еще звучат в моих ушах, те самые слова, что он пел перед тем, как нам обняться и ему уйти на восток, а мне на запад:
Тайком, тайком теперь я крадусь
От леса к лесу, опозорен и хром.
Но знает ли кто? Может, имя мое
Прежде смерти услышат на целой земле.
— Ты поклялся. Ты поклялся ему, — повторила Сольвейг. Хальфдан кивнул. — Разрешишь мне пойти с тобой?
Ее отец улыбнулся:
— Но ты уже на выданье. Если я возьму тебя с собой, что же получится тогда? Твои юные годы пропадут зря.
Сольвейг нахмурилась:
— Да-да, надо выйти замуж и стать матерью. Но я не хочу ни за кого из здешних… Особенно если выйти замуж — значит стать похожей на Асту.
— Ну что ты, Сольва, — мягко пожурил ее отец.
— Ни за кого, — повторила она. — Ни за какого из парней с фьорда. Я лучше поплыву с тобой. Поклянись, что возьмешь меня!
Хальфдан печально взглянул на дочь:
— Поклянусь в сердце своем.
Губы Сольвейг растянулись в грустной улыбке.
— Я клянусь, Сольва.
— Твое сердце клянется, что ты возьмешь меня, — сказала дочь Харальда отцу своему. — Но твои глаза говорят иное.
2
Земля повернулась.
Первый день сентября. Уже почти осень. И почти закат. Сольвейг уже и забыла, как по душе ей было это межвременье; а затем — безотчетно, как животное, — она вспомнила.
— А почему бы тебе не поспать снаружи? — предложил отец. — Ты всегда выбираешься под звезды, когда подступает осень.
Хальфдан обнял дочь крепко, как на поле Стикластадир, и снова она ощутила его дрожь.
— В это время лучше всего спится без крыши над головой. — Голос его звучал хрипло. — Звезды сейчас такие… хоть рукой собирай.
— Тогда пусти меня. — Сольвейг в ответ засмеялась и попыталась освободиться из объятий отца, но в глубине души ее зародилась тревога. На самом деле ей хотелось сказать: «Пожалуйста, не отпускай меня, никогда не отпускай».
— Ну что ж, Сольва, оправляйся.
За их хутором было возвышение, и туда пошла Сольвейг. Опершись на белесую березку — гибкую, как и она сама, — девушка загляделась на фьорд. Вода расплавленным серебром змеилась на север и сияла рыжим пламенем на юге и западе — там, где подступала к заходившему солнцу.
И сам холм окрасился огненным: алые листья рябины уже пахли осенью. Среди упругого мха глаза Сольвейг разглядели целую прорву черники. Она набрала ягод в кожаную суму, притороченную к поясу, но кое-какие из них отправились к ней в рот. Девушка жевала их до тех пор, пока ее язык и губы не стали синими, как у подменышей, которых приносят эльфы.
Мачеха Аста порой говорила ей, зажав во рту дюжину игл: «Словно про тебя слово придумано. Как есть подменыш! И эти твои глаза. Один серый, другой цвета фиалки. Смотрят так пристально и расставлены слишком широко. Ты и не юна, и не стара».
Сольвейг вздохнула.
Прижав ухо к замшелому камню, она услышала в нем будто бы раскаты грома. Отдаленные, как ее первые детские воспоминания.
Девушка не чувствовала страха, но знала: что-то происходит. Может, во глубине пещер, сочащихся влагой, в этих обителях гномов-кузнецов. Может, еще много, много дальше, в девяти днях конной езды сквозь морозный туман и тьму, в мире, где живут мертвецы.
