Но едва она легла на землю — прямая, как свеча, — и прижала ухо к скале, земля вновь погрузилась в дремоту. Сольвейг не слышала ничего. Только собственное дыхание да жужжание мошкары.
Она перевернулась на спину и сцепила пальцы за головой. И задумалась о Стикластадире, о том, как отец не может — и никогда не сможет — отвязаться от воспоминаний о той битве. О том, какие руны ей лучше вырезать на найденной лопатке. Сольвейг смотрела, как кровоточащее солнце погружалось в воду, и, вздрогнув, завернулась в плед из овечьей шерсти — шерсти одноглазого Тангла.
Плед ее задубел от изморози, что падала с гривы жеребца, на котором по небу мчалась ночь, да Сольвейг и сама окоченела от седого мороза.
Проснувшись среди ночи, она лежала и дивилась на тысячи и тысячи звезд над головой.
Ей подумалось: «Я знаю, что лежу сейчас тут, на холме, но — чудеса! — чувствую, будто нахожусь везде и всюду. Я живу и ныне, и во все времена разом».
Сольвейг снова закрыла глаза, и ей приснился сон. Однажды отец рассказал ей историю о невесте, пропавшей в день свадьбы. Во сне этой невестой была сама Сольвейг, и она побрела куда-то недалеко от брачного пира и танцевала с фейри, приняв их за гостей. И пригубила их вина…
Когда Сольвейг вернулась на праздник, все вокруг изменилось. Хутор ее жениха как сквозь землю провалился. Не было слышно ни песен, ни игры на свирелях, ни смеха.
Зато ей повстречалась старушка, сидевшая на пороге своего дома. Едва взглянув на нее, карга визгливо вскрикнула: «Я знаю, кто ты! Ты невеста. Невеста брата моего прапрапрадеда».
И в ту же секунду Сольвейг — вернувшаяся невеста — упала замертво. И рассыпалась грудой праха.
Когда девушка проснулась, солнце стояло уже высоко. Она встала на ноги и потопталась, словно жеребенок, дабы увериться, что в ее жилах все еще течет кровь, а под кожей есть плоть и кости. Затем взмахнула руками, протерла глаза, чтобы стряхнуть с себя остатки дремоты, и зевнула.
Посмотрев вниз со склона, Сольвейг убедилась, что хутор все еще стоит там, целый и невредимый: дым от очага привычно поднимался вверх прямо сквозь дерновую крышу. Она поздоровалась с двумя коровами, и они промычали что-то в ответ. А Кальф, как обычно, промолчал в ответ на ее приветствие.
Сольвейг нашла мачеху в маленькой маслобойне. После того что ей приснилось, девушка была даже рада встрече.
— Доброе утро, доброе утро! — прощебетала она.
Аста подняла взгляд и проворчала:
— Ничего в нем нет хорошего.
Сольвейг нахмурилась.
— Твой отец ушел. — Мачеха ударила деревянным черпаком по маслобойке, и тонкая рукоять его сломалась. — Только посмотри, что я из-за тебя наделала.
— Куда ушел?
— Да пусть проваливает хоть в Хель, мне-то что.
— В Трондхейм, да?
— Они пришли за ним.
— Пришли? Кто пришел?
— Харальдовы люди. Этой ночью.
— Но он… — Сольвейг почувствовала, как мороз пробежал у нее по затылку. — Он же…
— Ушел! — крикнула Аста и сплюнула на глиняный пол. — Хочет присоединиться к Харальду.
— Куда?
— А я почем знаю? Они твердили одно и то же: на восток до Гартара, потом к югу — в Киев, в Миклагард.
— Но… — ахнула Сольвейг. — Он обещал…
Голос Асты стал язвительным:
— И с каких это пор мужчины верны своим обещаниям?
Он знал, подумала Сольвейг. Он знал. Вот почему он отвел меня на поле Стикластадир. Вот почему хотел, чтобы я ушла спать на холм.
— И надолго? То есть на сколько?
— Не спрашивай меня.
Сольвейг словно онемела. Будто рассыпалась горсткой пыли.
— Неважно, — промолвила Аста. — Я справлюсь, не так ли? Мы отлично заживем с Кальфом и Блуббой. И с тобой, Сольвейг, с тобой, мечтательница ты эдакая.
Девушка вышла из маслобойни и пошла дальше, от хутора к фьорду, все вниз и вниз. Скрестив ноги, она уселась на маленьком деревянном причале.
«Он ведь пошлет за мной. Так же, как Харальд прислал за ним людей. Он поклялся, что возьмет меня с собой. Правда?»
Но под ярким солнцем она начала дрожать.
Сначала Сольвейг подавляла рыдания. Затем начала всхлипывать. Она плакала и не могла остановиться, и слезы капали между бревнами причала в соленую воду.
Весь день она повторяла про себя все, что отец говорил ей на поле Стикластадир, каждое слово. Вспоминала каждую паузу, каждый жест. То, как он дрожал.
Девушка поняла, почему отец хотел последовать за Харальдом, но не могла взять в толк, почему он не рассказал ей об этом. Она чувствовала себя покинутой и беспомощной.
Той ночью Сольвейг увидела, как Аста сидит на своем трехногом стуле у очага. Растрепанные волосы в неверном свете огня отливали бронзой. Мачеха застонала, а затем принялась молиться, и молитва ее становилась все истовей.
Она просила Тора, чтобы тот сохранил Хальфдана невредимым. Она просила Фрейю придать сил ее разуму и ее сердцу. Она умоляла всех богов, способных защитить Кальфа и Блуббу. Помолилась даже за Сольвейг, а затем встряхнула волосами, откашлялась и сплюнула в огонь.
Сольвейг лежала неподвижно, будто камень. Сквозь полузакрытые веки она видела, как мачеха вытянулась на полатях. Услышала, как та вздохнула так громко и протяжно, словно сильная волна набежала на берег.
Затем в дом ввалились Кальф и Блубба, и старший из братьев провозгласил высоким голосом:
— Поберегись!
Ему было уже пятнадцать, но голос его все еще ломался: то звучал сипло, а в следующее мгновение уже срывался на писк.
Блубба сказал:
— Берегись скрипучего лука.
— И зевающего волка, — добавил Кальф.
— Берегись нового льда.
— И того, что говорит в постели хорошенькая девчонка.
Оба мальца загоготали.
— Кальф! Блубба! Довольно! — прорезал тьму голос матери.
— А еще остерегайся отчима. Отчима, который уходит! — не унимался Кальф. — Пошли, Блубба.
Но Блубба не присоединился к нему. Он догадывался, что чувствовала сейчас Сольвейг.
— Блубба!
— Достаточно! — осадила их Аста.
Вскоре мальчики, как и их мать, уже спали. Сольвейг лежала, окутанная их дыханием, слушала их ворчание и храп. Она не могла сбежать из этой ловушки.
«Мой отец, — думалось ей. — Мой отец». Она простонала, как волчица, — это был долгий стон, похожий на песню. А затем ударила головой мешок, заменявший ей подушку.
В высоком небе замерзали звезды и звенела луна. Затем милосердные облака закрыли веки небес, и хлынул дождь.
