Сольвейг, чуть не плача, крепко сжала отцовскую руку.
— Так вот почему у тебя правая нога короче левой! — выдохнула она. — Но ты все еще высок, как сосна. И это не идет тебе на пользу. Одному Одину известно, сколько раз ты уже набивал шишки о притолоку.
— Знаю, — ответил отец. — Я — один из тех громадных ледяных гигантов, о которых всегда рассказываю тебе. А вон там, посмотри, прямо около того холма, твой дядя…
— Эскиль! — воскликнула Сольвейг.
— Любимый брат твоей матери. Один вражеский воин ударил его мечом, а другой отрубил ему правую ногу.
Сольвейг поморщилась, словно от боли.
— Ему было всего восемнадцать. Той осенью он собирался жениться. — Лицо Хальфдана исказила гримаса. — Так на чем я остановился? Ах да, оборона… Харальд был изранен куда хуже меня. Стократ хуже. Воины Кнута повалили его на землю. Одна стрела торчала у него между ребер, другая прошла через живот. Из раны сочилась кровь, и зазубрины не давали выдернуть стрелу, не причиняя лишней боли. Но Харальд скорее бы сам убил себя, чем дал сделать это шведам. Он просто схватился за древко и вырвал стрелу вместе с наконечником у себя из живота. Потерял при этом добрую половину крови и часть кишок вдобавок. Тогда я подозвал старого Рогнвальда — он был одним из ярлов короля — и сообщил ему, что мне ведом неприметный хутор в чаще леса…
— Наш дом? — отозвалась Сольвейг.
Хальфдан кивнул:
— Безопасное укрытие.
Девочка покачала золотистой головой и в восхищении уставилась на отца.
— Ты бы поступила так же, Сольва. Я не знаю, как нам удалось — седовласому Рогнвальду и мне с моим перерезанным сухожилием, — но мы то ли донесли, то ли доволокли его. — Хальфдан нахмурился. — Я мало что помню, кроме того, сколь много это для нас значило. Это было важнее всего. Да, я помню это. И еще боль.
— И я помню, — откликнулась Сольвейг. — То есть помню лишь наполовину. Вы с Астой поссорились, потому что ей не хотелось оставлять Харальда у нас.
— Она боялась за Кальфа и Блуббу.
— Боялась! — воскликнула с презрением Сольвейг. — А помнишь пословицу, что ты мне рассказал?
— Да, — промолвил Хальфдан. — Для того, кто выходит из дома, бесстрашие лучше боязливости. И длина моей жизни, и день моей смерти были определены давным-давно.
— Так и есть, — сказала его дочь.
— Она и за тебя боялась, Сольва.
Девочка фыркнула:
— Как сейчас вижу: Кальф и Блубба растягивают холщовое полотно между стропилами, а ты кладешь Харальда себе на плечо и кое-как поднимаешь его по лестнице.
— Ярл Рогнвальд пробыл только до утра. Сказал, что в Норвегии его теперь повсюду подстерегает опасность. Он поцеловал Харальда в лоб — о, какой холодный и бледный! — и сообщил, что будет ждать по ту сторону гор, в Швеции.
— Этого я не знала.
— Харальд поправлялся долго. Несколько недель, а то и месяцев. Тогда дело уже шло к зиме, и ему пришлось затаиться. Ждать. У него это получалось неважно.
— У меня бы тоже не получалось.
— Да, Сольва, ты всегда нетерпелива! Но мы с Харальдом тогда вели беседы дни напролет. Мы говорили и говорили. Рассказывали всякие истории и смеялись.
— Помню его смех. И помню, как ему нравились твои истории.
— Он ревел и вопил от смеха так, что тряслись наши стены из дерна. А затем настал день, когда Харальд спросил меня, каким путем ушел в Швецию ярл Рогнвальд. Он замышлял сбежать с ним и другими выжившими на восток, а затем на юг. Думал, что они наберутся сил, снова вступят в сражение и отвоюют королевство. Я сказал Харальду, что лучше всего поплыть вниз по фьорду, так как слышал, что из Трондхейма на запад через горы ведет торговый путь. Но он сказал: «Нет, лучше пойти по другой дороге. Для Рогнвальда — точно. И для меня. Не хочу, чтобы меня узнали». И я повел его узкими лесными стежками, вдоль овечьих троп на восток в горы Кьолен. У каждого из нас был с собой боевой топор, а у Харальда — еще и меч под плащом. И все несли на плече по мешку с едой — копченой бараниной и сыром из пахты.
Сольвейг кивнула и похлопала себя по левому плечу.
— Ого! — воскликнул отец. — Ты и об этом позаботилась?
— Как всегда. Еще у нас есть морковь. И красные сливы.
— Твои слова пришлись кстати, — сказал Хальфдан. — День почти на исходе. Я проголодался.
— Давай там? — предложила Сольвейг. — У того куста есть немного травы.
А затем она увидела. Сначала этот предмет, зажатый между тесно сплетенными ветками куста, показался ей обрывком ткани. Затем она подумала, что это сосновая щепка.
— Что это такое? — спросил отец.
Сольвейг осторожно подняла неведомую вещь: кость, обглоданная орланами, выбеленная морозами, обточенная долгими годами.
Хальфдан взял кость и внимательно осмотрел ее:
— Бедняга! Это лопатка. Кого-то из нас? Кого-то из них?
Сольвейг, закрыв глаза, пробормотала:
— Какая разница. — И едва покачала головой: — Может, Эскиля. Всех, кто остался здесь.
— Я знаю, — отозвался Хальфдан.
Девушка заткнула находку за шнурок, которым был подпоясан ее плащ из валяной шерсти, погладила кость и промолвила:
— Я украшу ее резьбой.
— Или отдай Асте, она использует ее для глажки.
Сольвейг скривилась.
Ее отец с грустной улыбкой покачал головой:
— Вы с твоей мачехой…
Сольвейг открыла сумку. Достала оттуда истрепанный кусок ткани, в который были завернуты сыр и сливы, отломила от сыра кусочек, проглотила его и прилегла, опираясь на левый локоть. Она посмотрела на отца левым — фиалковым — глазом, а затем правым.
— Что? — просил Хальфдан.
— Она тоже была высокой?
— Твоя мать?
Сольвейг кивнула и подумала: ты всегда знаешь, о чем мои мысли.
Хальфдан опустил взгляд и медленно проговорил:
— Да. Очень высокой. Неудивительно, что и ты такая.
— А волосы у нее были золотистые?
— Ты сама знаешь.
— Да, знаю. Но когда ты говоришь о ней, она для меня оживает.
— Сири… В ней было столько жизни.
— Для меня она еще жива… — Сольвейг помедлила в нерешительности. — Мне нравится, как ты произносишь ее имя.
Хальфдан положил в рот сливу, высосал сок и выплюнул косточку.
— Я рассказывал тебе о том, как спасся Харальд и как я повел его на восток через горы. Миля за милей. Я хромал, а Харальда, чтобы у него не выпали кишки, обвязали широким полотнищем.
Сольвейг заговорила снова:
