Новость удивила меня. Я попытался представить себе, в чем состоит это служение, и вообразил себя расчесывающим ему челку или ставящим перед ним амброзию[7]в золотой чаше. Но он был и Посейдоном синекудрым, гонителем бурь, и огромным черным земным быком, которого, как я слышал, критяне кормили юношами и девушками. И спустя некоторое время я спросил у деда:
– А долго ли мне придется провести в святилище?
Он поглядел мне в лицо и рассмеялся, а потом взъерошил волосы на моей голове большой ладонью и ответил:
– По месяцу за один раз. Ты будешь служить при святилище и священном источнике. Настало твое время исполнить свои обязанности перед Посейдоном, твоим божественным отцом. Поэтому сегодня, после жертвоприношения, я совершу над тобой обряд посвящения. Не забудь о почтении к богу, стой смирно, пока тебе не скажут, и помни: я – рядом.
Мы подъехали к броду через пролив. Я уже мечтал, как мы, вздымая брызги, покатим в колеснице по воде; однако нас ждала лодка – чтобы не замочить торжественных одежд. На другой стороне мы вновь поднялись в повозку и некоторое время ехали вдоль калаврийского берега против Трезена. Потом мы повернули вглубь острова, в сосновый лес. Наконец копыта коней ударили по деревянному настилу моста, и колесница остановилась: мы подошли к небольшому священному островку возле оконечности мыса – перед ликом богов и цари ходят пешком.
Люди ждали. На поляне за деревьями виднелись яркие одеяния и венки, султаны на шлемах воинов. Взяв меня за руку, дед отправился вверх по скалистой тропке. По обе ее стороны рядами выстроились самые рослые юноши Трезена и Калаврии; их длинные, перевязанные на затылке волосы гривами ниспадали на плечи. Они пели, дружно выбивая ритм правой ногой, гимн Посейдону Гиппию.[8]В нем Отец коней уподоблялся плодородной земле; морской дороге, несущей на своей широкой спине корабли к безопасному дому; коню, чья голова и ярое око подобны заре, поднимавшейся над горами, чья грива – словно клочья пены, уносимые ветром с гребней морских бурунов; когда он бьет ногой, трепещут люди и города, низвергаются царские дома.
Я знал, что все это истинная правда, потому что крышу святилища перестраивали при моей жизни, когда Посейдон сокрушил ее деревянные колонны и несколько домов, расколол трещиной стены дворца. В то утро мне было не по себе; меня все спрашивали о здоровье, но я только заливался слезами. После подземного удара мне стало лучше. Тогда мне было четыре года, и с тех пор я почти забыл о случившемся.
Наша область мира от века посвящена колебателю земли; юношам часто пели о его деяниях. Даже брод, как гласили слова гимна, был его творением: Посейдон топнул ногой в проливе, и море ушло, а потом вернулось, чтобы затопить равнину. В те времена через пролив проходили корабли. Одно из пророчеств обещало, что наступит день, бог ударит в пролив своим трезубцем и дно его вновь опустится.
Мы шли между двумя рядами юношей, и дед мой присматривался к ним, разыскивая взглядом годных в воины. Но я смотрел только вперед, где посреди священной поляны сам царь-конь невозмутимо брал траву с треножника.
В этот последний год его укротили – не для работы, а ради нынешнего празднества, а в тот день с утра ему дали дурманящих трав. Но даже не зная этого, я не был удивлен тем, как невозмутимо он относится к окружающим его людям, ведь истинный царь, учили меня, должен принимать поклонение с достоинством.
Святилище украшали сплетенные сосновые ветви. Летний воздух был пропитан смолой, цветами и благовониями, еще пахло потом – от коня и юношей – и солью от моря. Увенчанные сосновыми венками, жрецы вышли вперед, чтобы приветствовать моего деда, верховного жреца бога. Старый Каннадис, борода которого была столь же бела, как и челка царь-коня, положил руку на мою голову и закивал улыбаясь. Мой дед поманил к себе Диокла,[9]моего любимого дядю, рослого молодого человека восемнадцати лет, облаченного в шкуру убитого им же самим леопарда, переброшенную через плечо.
– Пригляди за мальчиком, – сказал дед, – пока он не понадобится нам.
– Да, повелитель, – ответил Диокл и отвел меня на ступени святилища, поодаль от места, где стоял с друзьями. На одном из пальцев у него было кольцо – золотая змея с хрустальными глазами, а волосы перехватывала пурпурная лента. Дед мой получил его мать в награду, придя вторым в состязании колесниц в Пилосе, и всегда высоко ценил ее; во дворце она была самой лучшей вышивальщицей. Веселый и отважный Диокл позволял мне ездить верхом на своем волкодаве. Но сегодня он глядел на меня без радости, и я подумал, что мешаю ему.
Старый Каннадис принес деду венок из сосновых ветвей, перевязанных шерстью, – украшение заготовили заранее, но отыскали не сразу. В Трезене всегда бывает какая-нибудь заминка, не то что в Афинах, где все идет гладко. Царь-конь брал траву с треножника и отгонял мух хвостом.
Кроме этого, поставили еще два треножника: на одном была чаша с водой, на другом – с уже разбавленным вином. В первой чаше мой дед омыл руки, а молодой служитель их вытер. Царь-конь поднял голову от еды, и они с дедом как будто бы переглянулись. Дед положил руку на белую морду коня и сильным движением пригнул ее; голова опустилась, а затем поднялась мягким толчком. Склонившись ко мне, Диокл произнес:
– Видишь, он согласен.
Я поглядел на Диокла. В этом году борода его стала вполне заметной, если смотреть против света. Он продолжал:
– Хорошее предзнаменование. Будет удачный год.
Я кивнул, считая, что цель обряда достигнута и мы сейчас отправимся домой. Но дед мой рассыпал по спине коня зерно с золотого блюда, а потом, взяв блестящий полированный нож, срезал прядь с гривы. Часть ее он отдал Талосу, стоявшему рядом, еще часть – одному из знатных людей. Потом он повернулся в мою сторону и поманил. Рука Диокла подтолкнула меня вперед.
– Ступай, – прошептал он, – ступай и прими.
Я шагнул вперед под шепот мужчин и любовное воркование женщин. Мне уже было известно, что сын дочери царицы стоит выше детей дворцовых женщин, но раньше я никогда не замечал этого. И теперь решил: подобная честь оказывается мне потому, что царь-конь – брат мне.
В руку мою легли пять или шесть крепких белых волосков. Следовало бы поблагодарить деда, однако я ощущал в нем царственное величие, торжественное, словно священный дуб. А посему, подобно прочим, лишь молча приложил кулак с волосами ко лбу. Потом я вернулся на свое место, и Диокл сказал:
– Молодец.
Дед развел руки и призвал бога, именуя его колебателем земли, собирателем волн, братом царя Зевса и супругом Матери Део, пастырем кораблей и конелюбивым. Я услышал ржание, доносившееся из-за сосновой рощи, где стояли колесницы с упряжками, готовые выкатить на ристалище, дабы почтить бога. Царь-конь поднял благородную голову и ответил им негромким ржанием.
