* * *
Летние месяцы в Сен-Морисе были особо отмечены его знакомством с авиацией, которая в то время находилась еще в самом зачаточном состоянии. Братья Райт испытают свой самолет лишь за семь лет до этого, в дюнах долины Китти-Хоук, в штате Северная Каролина[4]. Почти ежедневно Сент-Экзюпери убегал от семейных ограничений и направлялся на заброшенный участок в Амберьё, что в шести километрах от замка. Лионские промышленники оборудовали там аэродром и испытывали новейшие модели того, что сейчас называется «аэропланом», в том числе «Берто-Вроблевски» – первый полностью металлический аппарат.
Там 7 июля 1912 года он получил свое воздушное крещение, заявив Габриэлю Вроблевски, что у него имеется согласие матери на совершение круга на самолете. И он не пожалел об этом незамысловатом обмане. С этого момента, по сути, жизнь, авиация и писательство стали для него единым целым. Его первое стихотворение было посвящено этому опыту. Хоть и весьма скромно, но он передает в нем свое восхищение: «Крылья дрожали в дыхании вечера/Мотор своим пением убаюкивал душу/Солнце касалось нас своим бледным светом» И он никогда больше не замолчит, благосклонно взирая на людей и на вещи.
* * *
К этому времени семейство Сент-Экзюпери больше не жило в Лионе. Антуан ходил в коллеж Нотр-Дам-де-Сент-Круа в Мансе, где он прослыл учеником непослушным и рассеянным. Зато, возможно, более мечтательным, чем кто-либо другой, за что, равно как и за его вздернутый нос, ему дали прозвище «Достань-ка Луну». Эта часть его детства тоже находилась под «суверенной защитой», как в Бюгэ. Он написал потом в «Военном летчике»: «Я радуюсь этому солнцу и упиваюсь запахами детства: запахом парты, мела, черной классной доски. Как хорошо, что я могу укрыться в этом надежно защищенном детстве». На самом деле, он был «странным учеником», ребенком, «который счастлив тем, что он школьник, и не слишком торопится вступать в жизнь». В эти годы он попробовал свои силы в журналистике. Как настоящий босс прессы, он оставил за собой первую полосу и страницу «поэзия» в газете, которая, впрочем, не пришлась по нраву отцам-префектам, и это стало одновременно его первой и последней публикацией.
* * *
Однако 2 августа 1914 года война сломала тот кокон, в котором ему так нравилось прятаться. В первые же дни его дядя Роже, который пытался занять место отца, был убит. Для обеих сторон это были судьбоносные часы сокрушительных ударов и штурмов, в одинаковой степени убийственных и безрезультатных.
Мария де Сент-Экзюпери, поступившая работать в лазарет на станции Амберьё, решила удалить детей подальше от конфликта и записала их в коллеж Вилла-Сен-Жан во Фрибурге. Там Антуан был настолько занят книгами, что забывал подготовить домашние задания. В это время он обнаружил особый интерес к поэзии, в которой, как он понимал, важно не только стилистическое мастерство, но и то, как человек относится к вопросам, имеющим самое важное значение. Тем не менее, самолеты продолжали оставаться – и останутся навсегда – в его мечтах. Однажды, когда он обедал в столовой с Шарлем Саллесом, он воскликнул: «Ты знаешь? Я садился в самолет. Это великолепно»[5]. В таких вот детских увлечениях и рождалось его призвание.
Однако в 1917 году смерть прошла еще ближе к нему, отобрав еще одну частичку души. Как он напишет позднее, она ударила его в неотъемлемую часть его естества. В январе, когда он возвращался во Фрибург после окончания новогодних праздников вместе со своим младшим братом Франсуа, последний потерял пальто. Стыдясь своей халатности, он не пожаловался на холод, несмотря на валивший снег и ледяной ветер. Когда работники коллежа заметили это, было слишком поздно, и Франсуа был госпитализирован с приступом ревмокардита. На Пасху, когда его перевели в Лион, врачи поняли, что затронуто сердце. Таким образом, это уже был вопрос каких-то дней или месяцев. Франсуа умер 10 июля почти на руках брата, ошеломленного смертью, которую он увидел так близко, и удивленного важностью для себя младшего брата, завещавшего ему все, что успел нажить в своей короткой жизни. Писатель вернется к этому гораздо позже, когда в «Военном летчике» напишет: «Если бы он был отцом, он завещал бы мне воспитание своих сыновей. Если бы он был военным летчиком, он завещал бы мне бортовые документы. Но он – всего лишь ребенок. Он завещал мне паровой двигатель, велосипед и ружье». Встретившись со смертью лицом к лицу, Сент-Экзюпери больше не будет ее бояться. Теперь он будет знать, что смерть – это присоединение к чему-то такому, чего до сих пор никто не видит, и именно к этому он будет стремиться всю свою жизнь. И этому он с огромным трудом будет подбирать слова.
* * *
Он теперь будет нести эту память, но не о чем-то, что ушло, закрылось, а о том, что на самом деле раскрылось еще более широко. Этот разрыв откроет ему пространство для поисков, сделает для него необходимым жизненное упрямство.
Понятно, что, когда он приехал в Париж на подготовительные курсы при лицее Сен-Луи для поступления в военно-морское училище, голова его не была занята учебой и правилами. В результате он оказался хорошим среди последних. Обучению он предпочитал шалости в городе в компании своего одноклассника Анри де Сегоня, с которым они, например, ходили поднимать литой люк на улице Кюжас, после того как Антуан изучил там условия стока воды. Это приключение, конечно же, имело одну цель – свидание с «милашками», как он их называл, с которыми каждый раз что-то не складывалось, как, например, в тот день, когда на выходе из своей пещеры он оказался лицом к лицу с директором лицея. Это были зачатки поисков любви, которые так никогда и не закончатся, маскируя то, что было в нем непоправимо изранено.
Он не сомневался в том, что из-за войны нечто ломалось в людях и в цивилизации. Действительно, располагаясь на крышах во время бомбежек Парижа, он умел видеть в этом лишь «феерическое» шоу.
* * *
Драма, которая связывает, интимна. Его выходки, хоть порой и развлекали компанию, регулярно перемежались с необъяснимой недоступностью. Он словно находился одновременно и рядом с друзьями, и где-то далеко, в один миг переходя от вспышки эйфории к меланхолии.
Он поступил в Академию изящных искусств, имея в виду стать архитектором. И его можно было увидеть неловко несущим свои папки для эскизов, в основном полные чистых листов, чья белизна не нарушалась из-за частых и более усердных посещений кафе, а не мастерских. Это были зачатки «прекрасной эпохи набережных Сены и неверных подружек», как сообщает нам его тогдашний сообщник Бернар Лямотт, с которым он разделял «одно молоко с сильным привкусом Перно»[6]. Он позволял себе под давлением семьи познать мирское. И он ходил в слишком коротких брюках, в слишком широком пиджаке и в бабочке, которая смотрелась так, будто вот-вот упадет, в салоны мадам де Ментон, герцогини Вандомской, но особенно – к Ивонне де Лестранж. Он жил в ее особняке № 9 по набережной Малаке, и ему было достаточно лишь спуститься на этаж, чтобы переместиться из хаоса набросков и незаконченных стихов, заполнявших его комнату, к бурным спорам между авторами «Нового французского обозрения». Там он имел возможность следить за наметками редакционной политики и за духом своей эпохи. Будучи хорошим наблюдателем, он подкармливал свои устремления словами Андре Жида, Гастона Галлимара и Жака Копо. Это позволило ему установить твердые духовные ориентиры во времена великих потрясений. Совсем недавно Ницше поставил под сомнение принципы философии, а большевистская революция нарушила равновесие в западной политике. Искусство также испытывало потрясения, в том числе в 1910 году, с появлением абстракционизма Кандинского. Именно в это время, однако, он начал подразумевать для себя иное будущее и увидел себя в качестве инженера и писателя.
