Вечером 1 августа Букатов приехал к Маше Ш., у которой на время отсутствия её родных поселился Куприянов. Около полуночи они ушли, сказав, что скоро вернутся.
Приехали к дому, где жил Букатов.
Игорь знал, что мать была сильно пьяна и наглоталась таблеток.
Из протокола допроса несовершеннолетнего обвиняемого Букатова Игоря Николаевича 5 августа 1987 год:
"Я открыл ключом свою квартиру и прошел в нее. Сергей остался ждать меня на лестничной площадке. Я прошел в коридор, потом через мамину комнату пошел в свою комнату. В своей комнате я взял из-под паласа 2500 рублей и положил их в сумку. Затем я, убедившись, что мать спит, пригласил в квартиру Сергея. Мать лежала на животе... Мы с Сергеем прошли вначале на кухню, и мы стали с ним обсуждать вопрос, как убивать мать. Я попросил Сергея убить мать именно ему, и именно его ножом, и именно ударом в горло. Сергей согласился сразу. Затем он попросил напиться. Я взял стакан, обмотал его полотенцем и дал Сергею напиться. Он выпил и пошел в комнату к маме... Когда Сергей зашел в комнату, то я остался на кухне. Через минуты две я услышал три удара ножом, а затем Сергей вышел из комнаты. Руки и нож у него были в крови. Он прошел в ванную и вымыл руки и нож. Нож положил в чехол, а потом сунул за пазуху. Я сказал Сергею спасибо, и мы вышли из квартиры. Предварительно полотенцем я вытер все ручки дверей..."
Что удержало их от поездки на юг - остается только гадать.
Ведь они собирались уехать и по возвращении "все узнать"... Вернувшись к Маше, легли спать. И Игорь лег - а потом встал и ушел. Не спалось.
Сергей спустя несколько минут все рассказал Маше. Она то ли не поверила, то ли не захотела верить.
Сергей все повторял, что у него крепкие нервы и предлагал подержать его за руку: мол, не дрожит...
А Игорь поехал домой и вызвал милицию.
Ни в тюрьме, ни в зале суда он ни разу не сказал ни слова раскаяния и поступил честно. Ведь он ни в чем не раскаивался. Он сидел за барьером, отделявшем его от всего живого, с тетрадочкой, и после приговора сказал, что будет жаловаться. Похоже, он и в самом деле был удивлен: и ему, и Куприянову дали по 9 лет, а ведь убил не он, а Куприянов...
Впервые в жизни я слышала, как прокурор произнес адвокатскую речь. Нет, он не просил освободить из-под стражи Букатова и Куприянова. Но он сказал, что два этих подростка, наверное, никогда не видели ЛЮДЕЙ.
В том, насколько он прав, нетрудно было убедиться, оглядевшись тут же, в зале суда. Там были и отец Букатова, и сожитель убитой Ларисы, и ещё много всякого народу. На лицах участников этой трагедии можно было прочесть удивление, настороженность, любопытство, - но только не то, что навеки должно было исказить их черты.
Если не горе - хотя бы раскаяние...
Но в этом зале раскаявшихся не было.
...А самое страшное в этой истории - её заурядность. Многие узнают в этом, по необходимости, кратком очерке своих знакомых, соседей. Таких людей, таких матерей, таких детей у нас много.
Мы к ним привыкли, мы простодушны, мы все восклицаем: эх, да где наша не пропадала, это ведь тоже люди!
И ничего, притерпелись.
* * *
...Мне важно, чтобы я была понята исчерпывающе однозначно: я считаю убийство злодеянием, которому нет ни оправдания, ни прощения.
И сверх того: я уверена, что человек, способный перешагнуть эту черту, человеком никогда уже не будет. Но это уже мое личное мнение - быть может, здесь ему не место.
Но как не закричать, узнав о том, как все это случилось: отзовитесь, у кого заболело сердце, когда Куприянов остался на улице! Отзовитесь, кому мешало существовать то, что Букатов жил в вертепе! Кричать без толку. Никто не отзовется.
Никак не могу вспомнить, кто из свидетелей сказал, что Игорь называл убитую по его заказу мать Лялечкой...
Ведь ей было всего тридцать четыре года.
После выстрелов
Запахло желудями и прошлогодней листвой вперемешку с молодым тополем так всегда пахло на нашем старом школьном дворе перед летними каникулами, когда никто уже не учил уроки.
Я открыла глаза.
Я редко просыпаюсь на рассвете, и наступающее утро для меня - зрелище всегда необыкновенное.
Смешное непроснувшееся солнце, впопыхах выбираясь из ярко горящей листвы, заиграло на книжных полках, потом загорелся хвост у пластмассового дракона, купленного на измайловском вернисаже, потом на его хвосте загорелись цветные кружочки, задрожали синие крылышки - и вдруг я увидела коленку, выбившуюся из-под одеяла.
Неотмытую, исцарапанную коленку сына. Он спал, и можно было смотреть на него сколько хочешь.
И я подумала: а как просыпается Алексей в камере смертников?
Там, в Бутырской тюрьме, есть внутри ещё одна тюрьма - для тех, кто приговорен к смертной казни.
Какое там окно?
Сколько света и какой проникает к эту камеру?
Садятся ли на окно птицы?
Как научиться просыпаться в этих смертных стенах?
Фотографию детей передать ему не разрешили.
На этой фотографии они втроем - он и двое похожих на него сыновей сидят в тележке за спиной Деда Мороза.
Сын спросил меня: какое мясо едят тигры - сырое или жареное? И если жареное - кто его жарит?
А его дети, наверное, никаких вопросов не задают. Им сказали, что папа в больнице, а что спрашивать про больницу?
Теперь вопросы задают ему только взрослые. Зачем убил? Понимал ли, что убивает?
Да нет, и взрослые, пожалуй, ни о чем его уже не спрашивают.
Алексей Краузов познакомился с Мариной по переписке, когда служил в армии.
Дурацкая штука эта переписка. Девицы пишут в никуда от полноты чувств, а ратники неадекватно реагируют на волны женских запахов, ибо как-никак неволя есть неволя, а возраст есть возраст.
Но как бы то ни было, отслужив со всеми возможными отличиями в погранвойсках, он вернулся домой и на следующий день полетел знакомиться с автором взволновавших его писем.
И влюбился.
Марине тогда было 16 лет, ему - на шесть лет больше.
Поженились они ввиду ожидаемого рождения ребенка.
Марина, должно быть, даже влюбиться не успела. Теперь говорит, что замуж вышла не по любви - отец был пьяница, жилось с ним "весело", а Алексей не пил, не курил, даже слов грубых говорить не научился, спокойный, надежный, из себя видный.
Видно, замуж вышла на всякий случай.
Но он-то этого не знал...
В семнадцать лет она родила ему первого сына, через два года второго.
И, говорят, сначала они жили дружно.
