— Глупая ты, в восемьдесят восьмом убили Кору, потому что водила телков[6]к себе домой, вот и доигралась. Телок ее убил ее же собственным кухонным ножом, кокнул ее, позарился на несчастный радиоприемник «Нарев», больше у нее взять было нечего. Половина вроцлавского пикета вышагивала на похоронах, даже кое-кто из, хм… ксендзов (мо… можно об этом говорить? Это ведь не для католической газеты?), ну да, ксендзов. А я кричала им: «А требник уже отшуршала?! А чего тогда на пикет приперлась?» — а они только шаг прибавляли.
— В Бога-то они верят?
— А как могут тетки не верить в Бога? Даже во многих богов. Постоянно на улице из-за каждого угла выходит молодой бог.
Что, бишь, я хотела сказать? А, вот: Графиню-то убили гораздо раньше, в семьдесят девятом, и работала она уборщицей в туалете. Вернее, уборщиком. А впрочем, нет, именно что уборщицей! Работала в подземном переходе, недалеко от дома. Жила хоть в подвале, зато у самого парка. Да, все тетки жили недалеко от парка. Специально снимали квартиры и годами ходили туда, а теперь переживают, что у них под окнами появились строительные краны.
— Кто такие «телки»? — мой вопрос перекрывают дикие визги.
— Кто такие телки, кто такие телки. Боже мой, Боженька, кто такие телки?! Ну ладно, допустим, ты не знаешь. Телок — это смысл нашей жизни, телок — это чмо, бухое чмо, мужское отребье, жучара, деревенщина, который иногда возвращается через парк или лежит пьяный в канаве, на скамейке на вокзале или в самом неожиданном месте. Наши пьяные Орфеи! Ведь не станет же тетка заниматься лесбийской любовью с другой теткой! Нам гетеро-мясцо подавай! Телок может быть и пидором, лишь бы был простой, как бревно, неученый, потому что с аттестатом это уже не мужик, а интеллигенток какой-то. Никаких выражений на лице у него не бывает, морда — что твоя ляжка, просто обтянутый кожей каркас, ничего на ней не может проступать, никаких чувств! Разве найдешь такого в барах для геев? Известны десятки примеров: сначала телки-натуралы ведут себя с тетками в постели по-хорошему, как пидоры, и только потом, вроде бы ни с того ни с сего, вдруг становятся агрессивными и грабят, убивают, сбывают награбленное… Не раз уже с лестницы возвращаются в дом. Заговоришь, спросишь о чем-нибудь — вернутся и съездят по морде. Как будто со злости на самих себя.
Но тетку этим не испугать. То есть настоящую, вроде нас. А не какую-нибудь дешевку из баров. Каждая только и мечтает снять такого пьяного Орфея, который нипочем не заметит, что имеет дело не с бабой. Чтобы в этом пьяном виде думал, что он с бабой. Только должен быть очень пьяный или… Потому что лучший телок это натурал, и чтоб такого урвать, надо его или вусмерть упоить, или…
— Или?
— Так вот, возвращаясь к Графине, — Патриция не хочет отвечать на мой вопрос, — оказалась я как-то, видите ли, в одиннадцать ночи, пока еще эти краны нам все не раскопали, и горка, и гротики-руинки, и наше дерево с надписями были целы, пошла туда ночью повспоминать, потому что как раз День Всех Святых и сразу Дзяды.[7]Иду, вижу… телок. Наверное, думаю, пьяный телок идет, никак не иначе, я, стало быть, за ним, а он шмыг и исчезает из виду. Я в настоящем времени говорю, чтобы ты так и записал, специально так говорю, чтобы перед читателем было как наяву. Ну, значит, фонари, через один горят, темно, но глаза за эти годы привыкли к темноте. А потому я сразу соображаю, что он к руинам направился, за горку. Я ведь все уголки и закоулки знаю. Иду туда, вижу: промелькнул передо мною этот телок и опять исчез, а я уже знаю, что идет он в ту самую воронку от бомбы, поросшую кустами, в которой мы тогда поимели этого, ну Членопотама…
— Ага, ага, — Лукреция точно помнит о ком речь.
— Значит, обошел телок ограждение с надписью, что ведутся земляные работы, я нижнюю юбку подобрала и шасть! — небось знаю, где доска отходит в заборе. Иду, соски тереблю под лифчиком, вся уж в губы превратилась, спускаюсь в эту воронку и вижу, что, как я и думала, остановился он в этой темной дыре от бомбы и оборачивается…
— Ну и? Ну и?
— Смотрю, а это Графиня!
— Привидение?
— Стращает, сука. Свет от нее струится, из глаз, от лица, из ушей, точно внутри свеча горит. Одета была в эту свою куртку с рынка, зеленоватую такую, но как будто в грязи, в засохшей земле, будто там, в могиле, у нее все с дождем, с грязью перемешалось. Я перекрестилась, а она и говорит мне: «За телком сюда пришла я, за святым дулом сюда пришла, через эти буераки, даже после смерти! Сегодня мы Дзяды отмечаем, дай немного спермы, дай, а я преподам тебе моральный урок, что если кто не был ни разу…»
— Насмехается! Над национальными святынями, потаскуха, даже после смерти издевается!
— Потаскухой она всегда была первостатейной. Насмехается, значит, и говорит: «Имя мое Мильон! Имя мое Мильон, — говорит, — ибо меня Мильон телков поимели!»
— Боже!
— Я тогда ей: «Кыш отсюда, кыш! Сгинь, исчезни, наваждение нечистое!» А она свое, что, мол, не хочет ни еды, ни питья, а хочет только каплю телковой спермы. Вот, а еще над Библией стала изгаляться и что-то там вещать, словно Пифия бесноватая, в смысле Кассандра, мол, «стоять вам, тетки, у врат ширинки телка и да не отверзится вам». И так ко мне свою кривую руку тянет и говорит: «идем». Ну. (Тут они переглядываются, вздыхают.) Страшно мне сделалось, потому что уж и череп у ней под волосами стал проглядывать, но я узнала ее, потому что в воздухе разнесся легкий такой запашок вроде как из того сортира, что в подземном переходе, где она работала, и всю жизнь этой отдушкой с хвойным запахом, которую она к унитазам пристраивала, так от нее несло, что я и в темноте могла определить, кто сидит в кустиках — Графиня или телок. Ну, и еще я ее узнала по говору: она и при жизни точно так же говорила, с деревенским акцентом. Стою я, как загипнотизированная. Понимаю, выпить надо, если я сейчас не выпью, мне кранты. В конце концов выковыряла из кармана какую-то помятую сигарету, а руки — ходуном.
У Патриции ногти длинные, руки худые, все в пигментных пятнах, на руке металлический браслет с надписью LOVE, такие в приморских сувенирных киосках продаются. Показывает, как дрожали руки. Браслет трясется и стучит о большие золотые русские часы.
— В конце концов как-то удалось закурить, tolka nа abarot, со стороны фильтра, а я стараюсь втолковать ей, внешне спокойно (хотя внутри всю меня трясет), и так говорю: «Очнись, девушка, ведь мы были с тобой в жизни лучшими подругами, тебе что, сперма в голову ударила, что ты после смерти подругу не признаешь, с которой столько телков вместе отымела, с которой к русским в казармы ходила, столько спермы пролила, что, если ее собрать в какой ванне, всю вместе, можно было бы искупаться, а если б такая толстуха, как ты, влезла, то и перелилось бы через край?! Кирие элейсон,[8]кыш отсюда! Неужто не видишь, что я никакой не телок, а Патриция, старушка Патриция из центра?» А глаза у нее какие-то мутные, видать, и после смерти поддавала на том свете, как на этом при жизни. Вроде бы стала меня узнавать и бормочет разочарованно: «Патиция?» (И говорит не «Патриция», а как-то странно, вроде как «Патиция», «тиция», будто у ней каша во рту; может, после смерти так оно и бывает.) А я: «Ага». А она там что-то пробормотала, прошамкала и пошла на горку дальше искать. Ни тебе здрасте, ни тебе до свиданья, отвалила, и все тут, хоть мы больше десяти лет не виделись и было о чем поговорить. А одна шлюха (Патриция взрывается смехом: знаешь о ком речь, — подмигивает Лукреции, — Сова), как увидела, что та выходит из развалин, так сразу за ней, за Графиней, и увязалась на горку. Вот, думаю, сюрприз будет. К тому же я еще раньше заметила, что на эту горку со стороны Одры идет какая-то кодла вроде как скинов, в любом случае враждебно настроенных. Я даже хотела ее предостеречь, но потом подумала, а что они могут ей сделать, если она дух? Сама-то со страху еле держусь, потому как, во-первых, дух, а во-вторых, с горки доносились крики, вроде как кого-то убивали там… Испугаться-то я испугалась, но не настолько, чтобы не… ну знаешь, этот Збышек-с-Усами как раз появился. Тот, что всегда на велосипеде.
