С тех пор я остался вдвоем с Берхольмом. Я называл его Берхольм, с некоторой долей почтительной иронии. Папа, пожалуй, было бы неуместно, а обращаться к нему по имени, Манфред (его звали Манфред), казалось мне слишком нелепым. Ему было уже за шестьдесят, и роль приемного отца ему не очень подходила. Элегантный седовласый господин с набухшими мешочками под глазами, в неизменном сером костюме под цвет усов. Я так и не понял, кто он по профессии. Чаще всего он сидел за письменным столом, скрытый горами бумаг, что-то перелистывал, что-то записывал и при этом бормотал себе под нос. Потом он давал кому-то указания по телефону; я так и не узнал, кому именно. Я воображал огромные конторы, переполненные служащими, сидевшими за письменными столами и готовыми по его приказу в любой момент вылететь, точно пчелы из улья, и свернуть горы. Возможно, так оно и было.
Я подолгу бывал один. Берхольма я видел только по утрам, а потом в обед и поздно вечером, когда он рассказывал мне истории на сон грядущий. Ритуал, мучительный для нас обоих, но ни один из нас не решался первым предложить от него отказаться. Берхольм, начисто лишенный фантазии, каждый день просматривал один-два сборника сказок из своей библиотеки. Но я уже прочитал их все и поэтому, конечно, заметил, что он не сам придумывает истории – и, еще того хуже, – что он знает, что я это замечаю. Но мы придерживались этого обыкновения, пока жили в одном доме, то есть целых три года. И так я снова и снова слушал про Русалочку, про коня Фалладу[2](самая жуткая история, которая когда-либо приходила кому-либо в голову), про Питера Пэна,[3]про Мерлина и про Артура. Да, про Мерлина.
До полудня я был в школе, примерно в час приходил домой, и экономка – не любящая детей старушка, как того требуют литературные штампы, а молодая и хорошенькая, которая меня терпеть не могла, – кормила меня разогретым обедом. Потом я делал уроки, писал короткие, ненавистные сочинения на бестактные темы («Самый прекрасный день в твоей жизни», «Мой лучший друг» – требуется немало подобного вздора, чтобы приучить детей к избитым фразам) и с легкостью решал простые математические задачи. Потом я был предоставлен самому себе. Наш дом окружал большой, заросший кустарником сад; я прокрадывался по траве, прятался в цветах, наблюдал за мелкими зверьками и за небом, чему-то радовался и чего-то пугался, разговаривал с глиняным садовым гномом, щеголявшим бакенбардами, и фантазировал.
Странно, какая тень страха нависает над моим детством. На лужайке виднелось бурое пятно; Берхольм приказал разрыхлить его граблями, посыпать белыми хлопьями удобрений – и все напрасно. Я избегал этого места, обходил его, готов был сделать крюк, только бы не оказаться рядом с ним, и по ночам не отрываясь смотрел на него сквозь оконное стекло, запотевающее у меня на глазах. Но это еще не все. Часто нам хочется вернуться в то время, когда мы еще умели фантазировать и играть и верили в сказки и в богов, – но если оставить эти сантименты, неужели мы забыли о другой, сумеречной стороне? Забыли об ужасе, поджидающем в любом темном углу, забыли о многоруких существах, издалека устремляющих на нас взгляд, забыли об абсолютном, беспримесном зле, подстерегающем тот миг, когда в подвале внезапно испортится выключатель? Мир вокруг ребенка еще не столь прочен, по краям из него выбиваются нитки, в нем попадаются дыры, его ткань местами изношена и непрочна. Никогда я не испытывал такого накаленного ужаса, шелестящего в полной тишине и мерцающего в пустоте меж предметами, как во время детских бессонниц, когда я включал свет. Однажды, мне было тогда лет восемь-девять, мне в руки попала сказка о злой волшебнице, превращавшейся в паука. Никогда в жизни я потом не видел кошмаров, наполненных таким сияюще-ярким ужасом, не переживал такого чрезмерного, преувеличенного страха.
При этом я не так уж много читал. Разумеется, сказки, потом легенды Древней Греции и Рима в роскошном издании с толстыми страницами и с золотым обрезом (Геракл, Зевс, Гера и прочие, как ни странно, не произвели на меня никакого впечатления, да и сейчас не производят), ужасная книга Готтхельфа[4]о пауке, а как-то раз мне в руки попало бесконечное жизнеописание сэра Фрэнсиса Дрейка;[5]я и сам не знаю, что заставило меня выдержать все восемьсот страниц. В доме была большая библиотека, некогда собранная двоюродным дедом Берхольма, но я редко брал оттуда книги. Я не привык читать много; еще в начальной школе я мало интересовался немецким и получал отличные оценки только по математике. Позднее для собственного удовольствия я чаще всего читал книги физиков-теоретиков о странствиях мысли, по профессиональным соображениям – классические богословские сочинения (сто томов проницательности Фомы Аквинского,[6]прозрачность и ясность Блаженного Августина,[7]ересь Джордано Бруно[8]), а потом, разумеется, специальную литературу по моему новому ремеслу: сухие статьи, наукообразный язык которых таит в себе фейерверки сюрпризов, чудес и иллюзий. Я прочел всего Спинозу.[9]Всего Паскаля.[10]«Критику чистого разума»[11]я так и не одолел, не справился и с Гёделем.[12]Зато Берхольм, по-моему, не читал ничего, кроме экономических разделов английских газет. Он сидел в старинном плюшевом кресле, склонив голову, подняв брови, едва заметно шевеля губами, с мечтательной самоуглубленностью во взгляде.
