Почти тридцать лет назад я появился на свет, в довольно крупном и довольно безобразном городе. Как это ни противно, недавно мне присудили там звание почетного гражданина. Итак, я появился на свет, если повторить эту избитую фразу, от одной лишь матери, а отца у меня не было.
Несколько лет назад я предпринял кое-какие нерешительные расследования, просто из любопытства, а не под влиянием внутренней потребности, жгучей душевной муки или тому подобного вздора. «Неужели, – повторяли мне снова и скова, – тебе не хочется узнать, кто твои родители?» На что я мог ответить только: «А зачем?» Но ведь утверждают, будто наше происхождение определяет всю нашу жизнь. Я считаю это мистикой, к тому же опасной, темной мистикой, пытающейся привязать человека к бурой земле, к собственной крови, к колонии общительных клеток, формирующих его бедное тело. Но как бы там ни было, вот что мне удалось узнать.
Моя мать была совсем юной, много моложе, чем ты сейчас. Как говорится, девушка из бедной семьи. Родился я, нежеланный ребенок, меня отдали на усыновление (все это сопровождалось трагедиями, которые я, к счастью, проспал), меня взяла к себе милая супружеская пара Берхольмов. Я никогда не видел матери; я никогда не ощущал потребности ее увидеть. Я мог бы тогда пойти к ней – ее адрес раздобыл для меня детектив – и, в сущности, могу пойти к ней и сейчас. Но зачем? Я вырос, мы незнакомы. Она почувствовала бы, что непременно должна расплакаться, я тоже, а на самом деле нам обоим было бы ужасно неловко. Конечно, я мог бы спросить ее об отце… Ведь отца у меня нет. В свидетельство о рождении его имя не вписано; никто никогда не слышал о нем, и даже детектив не сумел узнать его имя. Возможно, мать скажет мне, кто он. Но жизнь в совершенстве овладела искусством разочаровывать нас в сюрпризах, которые сама же и преподнесла; я бы, наверное, встретился с дряхлым железнодорожником, с судьей или с лысым артиллерийским генералом. Нет, я привык к мысли, что у меня нет отца. И эта мысль мне нравится. Она ведет в сновидчески светлое пространство невоплощенных возможностей, которое я в детстве населял героями, королями и астронавтами. А позднее мне нравилось думать, что оно опустело. Приятно быть ничьим сыном.
Когда я узнал, что они меня усыновили? Рано, очень рано. Не было ни тайны, случайно подслушанной потрясенным подростком, ни ужаса, ни утраченных иллюзий. На самом деле я всегда об этом знал. И это было мне безразлично.
Элла Берхольм, которую я, наверное, называл мамой, когда научился говорить, была коренастой женщиной с круглым морщинистым лицом и коротко стриженными волосами. В юности, я знаю это по фотографиям, она была почти красива, но, когда она меня усыновила, ей было уже за пятьдесят, и от былой красоты не осталось и следа. Воспоминания о ней – самое светлое, теплое и безмятежное, что у меня есть. Она рано ушла из моей жизни, из жизни вообще, и вместе с ней из мира ушла гармония. Птицы в небе, люди на улице, деревья на горизонте, послеполуденный дождь – все это, освещенное ее присутствием, соответствовало своему назначению, было таким, каким должно было быть. Мне трудно облекать Эллу в слова, стоит мне начать, как я ошеломленно умолкаю: неужели и вправду так мало, безумно мало сохранилось у меня в памяти от ее облика? Конечно, ее глаза, ее голос. А потом тотчас же, без перехода, ее шуба, словно созданная, чтобы зарываться в нее лицом, с неповторимым запахом нафталина, запахом уюта и надежности. В этой шубе она каждый день приходила за мной в детский сад, – и, подобно тому как Элла появлялась в комнате, в которой трудно было дышать от криков и злобы, я думаю, в мировую историю войдет избавление от всякого зла. Детский сад был пыткой – ежедневной, невыносимой. Один маленький озорник – уже тогда он казался мне маленьким – обстреливал меня шоколадными пульками, принесенными из дому, где их специально для этого готовила его мама. Другой вечно сидел на полу и поедал кубики. Десятками. Каждый день. Не знаю, как он остался жив. Третий попытался выбить оконное стекло стальной лопаткой; если не ошибаюсь, ему это удалось. Присматривала за нами не справляющаяся со своими обязанностями орущая девятнадцатилетняя девица, на мой тогдашний взгляд, старая дура. Это был ад. Это было воплощение беспорядка, произвола и опасности, и я не мог понять, почему Элла заставляла меня каждый день переживать все это. Но зато какое блаженство, когда потом она снисходила до меня и забирала меня оттуда.
Однажды я заболел свинкой, но быстро поправился. Стоит ли говорить, что Элла меня выходила, что она научила меня ездить на велосипеде, что она утешала меня, когда я сломал руку, что она… – но хватит об этом! – рассказывала мне перед сном сказки. Кстати, обязанности рассказчика, после того как она покинула эту круглую, цвета морской воды, планету, перешли к ее мужу. Мне тогда было семь.
Внезапная смерть Эллы произошла в некой странной области, где самым удручающим образом соприкасаются рок, абсурд и статистика. Элла Берхольм, которую я, может быть, называл мамой, солнечным весенним днем погибла от удара молнии. Знаю, такая смерть кажется почти неправдоподобной. (Что касается меня, то мне куда больше подошла бы смерть от револьверной пули или упавшего кирпича, если бы я, в отличие от остальных смертных, не знал наверняка, когда и как я умру.) Мне известно также, что каждый год во всем мире столько-то человек гибнет вот так, возвышенно и смешно; бедной Элле не повезло, ведь она без всяких на то причин совершенно незаслуженно попала в их число, – математика слепа. В этом размышлении, подсказываемом прохладным миром чисел, как всегда в таких случаях, есть что-то утешительное. Не то с точки зрения богословия: Элла была мирным человеком, деятельным и добрым, воистину рабой Божьей. Однако небеса избрали грубо наглядный и театрально-эффектный способ сжечь ее сердце и изрешетить ее мозг, стереть ее с лица земли.
Этот день действительно выдался погожим, небо было голубое, особенно выпуклое, в пятнышках нескольких переливчатых облаков. Кружились птицы, жужжали пчелы, садовые деревья были усыпаны цветами. Далекие раскаты грома предвещали грозу; Элла услышала их и спустилась в сад снять с веревки сушившееся там белье. Снять с веревки белье – разве можно умереть за таким неподходящим занятием? Элла вышла на лужайку, сделала шаг, еще шаг, мимо нее со свистом пронеслась стрекоза, еще шаг. Потом она остановилась и потянулась за выстиранным полотенцем (может быть, даже за желтым полотенцем, моим полотенцем, кто знает; судьба любит бессмысленную симметрию) – и в это мгновение все и произошло. С точки зрения физики, атмосферные явления привели к разности потенциалов между высокими слоями воздуха и слоями бурой земли где-то в глубине, под ногами Эллы. Возникло электрическое поле, воцарилась некая бесплотная сила, что-то безмолвное, но властное, ничто внезапно превратилось в нечто, дух облекся могуществом, – предполагают, что весь наш космос породило подобное поле. Может быть, она еще успела ощутить эти явления по шевелению своих собственных волос, по легкому дуновению дотронувшегося до нее ветра или по тянущему стеснению где-то в области желудка. Но было уже поздно. За несколько секунд напряжение чудовищно возросло, тоска неба по земле стала безмерной, и тогда ничто, даже несколько кубических километров непроводящего воздуха и бедное тело Эллы, уже не могло воспрепятствовать сальто энергии. Из земли взметнулся столп чистого света, внезапно выросло раскидистое, раскаленное, невыразимо прекрасное дерево, распростерлось на сотни метров в оцепеневшем от ужаса воздухе, замерло на какой-то миг, пока ангелы затаили дыхание и дрожало время, – и погасло. Тогда в узенькую щель вакуума устремились тонны воздуха, а по земле прокатились раскаты грома, выбившего окно, встряхнувшего дерево и переросшего в крик ребенка. Потом все стихло. Напряжение выровнялось, воздух очистился. Стрекоза радостно улетела, теперь ей было лучше. Заморосил теплый весенний дождь, тихий и живительный, по такому дождю тоскуешь долгой зимой. А Элла лежала на земле. Трава под ней выгорела, как после долгой засухи. Некоторые ее органы, как было установлено позднее, буквально растаяли, а часть ее милого лица растворилась в пламени.
