— Бакалейной лавкой Бога они весь белый свет называли и никогда не говорили о нем доброго слова.
По словам Ицхока-Бера, получается, что кто-то считает большинство людей ослами: «Что они понимают? Их запрягли, они везут».
Но опять не понятно, кто так думает — Ицхок-Бер? Или те двое молодых друзей? Ясно только одно: в большом городе друзья погрузились в водоворот ежедневных шумных, беспокойных событий. Эти события поглощают человеческую волю и все время выпускают гулять на улицу новых гимназисток. Там по мостовой гремят колеса, дрожки летят туда-сюда. Отцы в большом городе работают головой: они не отказываются приобрести достойного зятя, но сами пока что заняты тем, что снуют вокруг парней с фабриками, выпускающими дым, с поездами, перевозящими людей, с лавками, которые ломятся от товара, и с реками, что качают на своих спинах плоты. Огромный город словно укутан туманом. Но из чего он состоит, огромный город, укутанный туманом, если не из этих нескладных теней, которые шумят, и пугают, и сплетают мир тьмы?
Вот приходит как-то раз Хаим-Мойше, тот, что постарше, и говорит, что лучше бы всегда был зимний день. Пусть на город, не переставая, падает и падает густой снег. Пусть опустится тьма, и ее дикие вопли сольются в один поток. Не нужен — говорит он — такой мир, который умерщвляет людей еще до того, как удовлетворит их желания.
Что касается их самих — объясняют ребята — то с ними Бог очень неприлично обошелся. Еще в самом начале, когда их создал, Он поступил с ними некрасиво. Ведь у Него было на выбор множество прекрасных миров, а Он, как назло, поместил их в этот, недостойный. Жаловаться бесполезно, вмешиваться — тоже. Но ничего, есть пришельцы… Вот они и будут тут крутиться, смотреть, слушать и молчать. Придумали и повторяют: «Немой протест… Вечный немой протест».
Как-то встречаются с ним, Ицхоком-Бером, и он им рассказывает о себе то, что однажды понял: мир останется таким, как есть, его не переделать, и с тех пор он обходится без мира, а мир — без него. И его, Ицхока-Бера, совершенно не беспокоит, что никто не приглашает его ни на свадьбу, ни на обрезание… Парням это нравится. Они удивленно глядят на него и улыбаются:
— Смотри-ка, еще один…
И тут же придумали ему прозвище: Пришелец номер 3.
С тех пор они часто бывали у него в лесу, в верстах трех от города, обменивались прочитанными книгами.
Вот Ицхок-Бер говорит им:
— Слушайте, дорогие мои! Обсуждать больше нечего, в мире все давно разложено по полочкам. И что остается? По вечерам есть над головой звездное небо, и, следовательно, надо искать в нем приличные миры: надо учиться.
И они начинают учиться. В первую очередь — астрономия. До этого тоже немного интересовались туманными сферами, а тут как раз Бог послал комету. Купили ребята — два друга, значит, — где-то на рынке старенький телескоп, не совсем исправный. Привозят его в лес к Ицхоку-Беру, устанавливают на соломенной крыше и каждый вечер туда забираются: сначала они, Мейлах и Хаим-Мойше, а потом и бородатый Ицхок-Бер. В домишке на кровати лежит его жена, уже много лет больная. Чихает, заговаривает сама себя от дурного глаза и ругается:
— Старик! Чтоб тебя… На крышу полез!.. Как ребенок.
А потом еще:
— Впервые в жизни, — кричит, — вижу, чтобы старый человек так здоровья не берег.
Из-за веры она с ним давно в ссоре, с молодости. Для нее время тянется медленно, она чихает и ругается. Но Хаим-Мойше с Мейлахом привезли ей из города новый тайч-хумеш и «Кав-Гайошер»[3]. Мейлах улыбается и молчит, а Хаим-Мойше убеждает ее, что праведница, которая все время держит в руках книгу, может привести мужа в царствие небесное.
Вот так… Так они все лето провели, Мейлах и его друг Хаим-Мойше. И чем же все закончилось? А чем все может закончиться у двоих ребят, которые интересуются туманными сферами?
— Один стал образованным человеком, — говорит Ицхок-Бер. Это старший, Хаим-Мойше, румяный и быстрый.
Вдруг Ицхок-Бер состроил благочестивую мину, как на молитве. Он закатывает глаза, кивает головой и свидетельствует:
— Он, Хаим-Мойше, многого мог бы добиться, но ведь упрямый, не хочет…
А второй, белокурый, скромный Мейлах? Однажды сюда, в лес, к Ицхоку-Беру пришел совсем другой, незнакомый, молодой человек, высокий и очень тихий, и выглядел он совершенно подавленным. Наверно, с ним приключилась беда. В Ракитном говорили, что он был в ссылке. Целых два года там провел. Каждый раз, когда к Ицхоку-Беру приезжали из города, он быстро прятал молодого человека в комнатушку жены и запирал за ним дверь. Он прожил здесь больше полутора лет, у него была маленькая аптека, он был женихом Этл Кадис, и он умер.
Ицхок-Бер затихает, и вся поляна затихает тоже, Пейсах давно прошел, и в воздухе дрожит, поднимается ввысь и гудит летний день — день, когда умер Мейлах. Помнится, тогда на улице перед домом Мейлаха стояли доктор Грабай, Бромберг, хозяин большого склада сельскохозяйственной техники, с женой, которая носит пенсне, Ханка Любер, Этл Кадис, Ицхок-Бер и многие другие. И каждый раз, когда в Ракитное въезжала чья-то телега, она останавливалась, и люди спрашивали, кто умер. Им отвечали:
— Мейлах, Мейлах из аптеки.
Но они не знали, кто такой Мейлах.
А потом на кладбище препирались из-за места. Молодежь добрых полчаса твердила о месте возле могил праведников, но старики все же настояли на своем, потому что уж очень подозрительной была смерть Мейлаха, очень подозрительной… Его похоронили на краю кладбища, под черешней, рядом с младшим братом берижинецкого аптекаря, доктором, совсем молодым доктором, который из-за непосильных занятий заработал туберкулез и принял карболки… На его надгробии золотыми буквами написано по-русски: «Жертва любви к святой науке».
III
Когда девушки возвращаются домой, они думают, каждая сама про себя, что теперь могилу Мейлаха защищает тень этого святого надгробия. Они молчат и не смотрят друг на друга.
Тишина, тени деревьев стали к вечеру длиннее и гуще. Девушки выбираются из оврага и идут не широким, пыльным шляхом, но узенькой тропинкой, скрытой в густой траве. Им больше нравится этот короткий летний путь через возделанные поля. Тропинка спускается в зеленую долину, где притаился одинокий колодец: здесь, у колодца, всегда тишина и покой, святая суббота. Дальше тропинка поднимается на холм и вдруг, словно тонкая, длинная рука, тянется налево, к окраине Ракитного, где высятся шпили монастырей, а между ними виднеется похожая на ермолку крыша синагоги; и отсюда уже устремляется вдаль усталость после долгого летнего дня. От беспорядочно разбросанных крыш летит эта усталость, и от последних солнечных лучей на черепице и печных трубах. Звонит монастырский колокол, провожая день усталыми, отрывистыми ударами, беспокойными, слабыми, возносящими хвалу: «Чудесный был день, ясный день…»
