преуспел. А потому тотчас начал выбивать дробь на разный счет, с синкопами и без синкоп. Но сам-то я тогда, конечно, и представления не имел о всяких таких премудростях, как дробь, синкопы и прочее.
— Ладно, хватит, — остановил меня великан. — Теперь скажи-ка: отчего это петух закрывает глаза, когда поет?
Это была, как я узнал много позже, старая-престарая музыкантская загадка-шутка. Полагалось ответить примерно следующее: «Петух закрывает глаза, чтобы доказать, что знает свою партию наизусть». Я, конечно, этого ответа не знал, а потому шепнул, что пришло в голову:
— Видно, стыдится своего голоса…
Вокруг меня раздался взрыв хохота. Музыканты, надо полагать, решили, что, кроме музыкальности, я не лишен и некоторого остроумия.
— Молодец, малыш, — серьезно сказал великан. — Идем к маэстро, — решительно добавил он.
Слово «маэстро» я уже слышал. Так музыканты обращались к своему капельмейстеру, худущему мужчине с водянистыми глазами. Но раньше я думал, что это его имя, однако, как выяснилось, звали его Иоганн Штерлинг, а «маэстро» — это по-нашему варпет-мастер.
Если рядовые музыканты казались мне полубогами, то можете представить, какое благоговение вызывал во мне их руководитель и учитель! Пока мы шли к нему, у меня ноги чуть не отнялись.
На мое счастье, в этот вечер маэстро не пожелал даже взглянуть на меня, велел только назавтра явиться в полк. О том, какую я провел ночь, словами не расскажешь…
Наутро, ничего не говоря домашним, я отправился в полк и, как мне было велено, попросил караульного вызвать басиста Арсена (так звали великана), и вместе с ним мы пошли к маэстро. По пути Арсен объяснил мне, что Штерлинг — австриец, по-армянски он говорит, но плохо. Музыканты переняли у него несколько десятков немецких слов, и они без труда понимают друг друга.
Кроме того, Арсен еще сказал мне, что духовой оркестр — это не просто оркестр, а музкоманда полка. А Иоганн Штерлинг не какой-нибудь дирижер, а капельмейстер.
И вот я перед капельмейстером! Он, как и накануне музыканты, заставил меня пропеть разные мелодии, опять же прослушал, как я отбиваю дробь на барабане, и затем с удовлетворением произнес:
— Гут, гут, карашо… Ты будешь музикант… Позови ко мне свой фатер или мутер…
Радости моей не было предела, — я не шел, а летел домой!.. Но в то же время я очень боялся, что отец может не позволить мне стать музыкантом. Ведь он собирался обучать меня ремеслу. Мама меня не беспокоила. Я был уверен, что она будет рада за меня. Но получилось все наоборот. Именно мама и воспротивилась.
— Этого только не хватало! С тринадцати лет в солдаты! Чего выдумал!.. — расшумелась она. — Да и какое это ремесло? Пой себе сколько хочешь дома.
— Зря ты, жена… У ребенка душа к этому лежит. От тебя, видно, перенял любовь к песне, пусть сам выбирает свою дорогу… Так оно вернее. А что до ремесла — любое дело хорошо, если станешь мастером в нем, — убеждал отец.
Я хоть и удивился такому повороту событий, но постепенно успокоился. Мне это даже было на руку. Я знал по опыту, что последнее слово в нашей семье всегда было за отцом. Так оно и вышло.
Уже на другой день мы с отцом были в полку, и он дал согласие на мое поступление в музкоманду.
Итак, я стал музыкантом! Настоящим музыкантом!.. Меня распирало от гордости, когда музкоманда маршировала по улице и бегущие следом мальчишки с восторгом глядели на меня и на барабан, что висел у меня на груди. А сколько зависти я теперь читал в глазах Тэвана!
Положение мое очень изменилось. Теперь родителям не приходилось заботиться ни о моей одежде, ни о моей еде. Я получил военную форму и башмаки. Правда, одежда была изрядно поношенной, но мне это даже нравилось. Я казался себе уже бывалым солдатом.
Мои новые товарищи (я особенно гордился тем, что могу теперь называть этих взрослых парней товарищами), и больше других Арсен — старшина в музкоманде, — любили меня. Штерлинг был доволен моими успехами и спустя два-три месяца позволил мне учиться играть на трубе. Чего я еще мог желать?!
МЫ ГОТОВИМСЯ К ТОРЖЕСТВЕННОЙ ВСТРЕЧЕ
Был август, конец жаркого лета двадцатого года.
В Ереване ждали прибытия представителя Антанты — английского полковника Нокса. Вместе с почетным караулом встречать его должна была и наша музкоманда.
С самого утра мы репетировали то английский гимн, то дашнакский.
Мало того, что английский гимн был, по-моему, самым нудным гимном на свете, мы еще и играли его из ряда вон плохо — у нас было испорчено настроение. Наша музкоманда хотя и размещалась в казармах ереванского полка, но, будучи единственной в городе, она подчинялась непосредственно начальнику гарнизона. Это имело свои плюсы и минусы. Почти каждый вечер мы выступали с концертами в Летнем саду, нас часто приглашали и на всякие банкеты, на празднества, на парады и на похороны. Поэтому мы жили довольно свободно: уходили из полка в любое время и вообще не подчинялись правилам внутреннего распорядка.
Надо признаться, что мы часто злоупотребляли своей свободой.
Помню, позвали нас как-то на похороны известного в городе богача. За игру нам, конечно, платили, но все деньги обычно сразу же попадали в карманы командиров, а нас, в лучшем случае, только кормили посытнее.
О том, что нас приглашают на похороны, дежурный полка сказал мне. Ну, а я, как и следовало, передал все честь честью старшине Арсену (Штерлинг в похоронных процессиях никогда не участвовал). Но когда мы вошли в указанный двор и сказали, зачем пришли, нас с руганью выставили вон. Видно, я перепутал номер дома, потому что в этом доме никто не умирал. Мы стояли на улице, не зная, как нам быть. Возвращаться в полк ни с чем музыканты не хотели— боялись, что меня накажут. Кто-то предложил заходить подряд во все дворы, но остальные не согласились. Не в каждом дворе отделаешься бранью, могут и кулаки в ход пустить. И тут кларнетист Завен, мастер на выдумки, предложил другой выход. Мы заиграли траурный марш и двинулись по улице.
Был полдень, и на улицах народу хоть отбавляй. У хлебного магазина стояла огромная очередь. И все, конечно, смотрели на нас с удивлением.
Откуда ни возьмись, повылезали чумазые беспризорники и тесным кольцом окружили нашу команду. Эта масса придала процессии еще более необычный вид.
Так мы дошли до конца улицы. Никто не вышел нам навстречу. Похоже было, что никто нас здесь не ждал.
